Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

Поехали из Даур, стало пищи скудать. И з братиею Бога помолили, и Христос нам дал изубря, большова зверя[638], — тем и до Байкалова моря доплыли. У моря русских людей наехала станица соболиная, рыбу промышляют. Рады, миленькие, нам, и с карбасом нас, с моря ухватя, далеко на гору несли, Тереньтьюшко с товарищи. Плачют, миленькие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи, сколько нам надобно: осетроф с сорок свежих перед меня привезли, а сами говорят: «Вот, батюшко, на твою часть Бог в запоре[639] нам дал, возьми себе всю!» Я, поклонясь им и рыбу благословя, опять им велел взять: на што мне столько? Погостя у них, и с нужду запасцу взяв, лотку починя и парус скропав, чрез море пошли. Погода окинула на море, и мы гребми перегреблись[640], не больно в том месте широко: или со сто, или с осмъдесят веръст. Егда к берегу пристали, востала буря ветренная, и на берегу насилу место обрели от волн. Около ево горы высокие, утесы каменные и зело высоки; дватцеть тысящ веръст и больши волочился, а не видал таки нигде! Наверху их полатки и повалуши; врата и столпы, ограда каменная, и дворы, — все богоделанно. Лук на них ростет и чеснок, болши романовскаго[641] луковицы, и слаток зело. Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах — травы красныя, и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей; по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем — осетры и таймени, стерьледи и омули, и сиги, и прочих родов много; вода пресная. А нерпы и зайцы великия в нем[642], во окиане-море болшом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем; осетры и таймени жирны гораздо, нельзя жарить: на сковороде жир все будет.

А все то у Христа тово, света, наделано для человеков, чтобы упокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень[643], преходят: скачет, яко козел, раздувается, яко пузырь, гневается, яко рысь, сьесть хощет, яко змия, ржет, зря на чюжую красоту, яко жребя, лукавует, яко бес[644], насыщайся довольно; без правила спи, Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает. И не вем, камо отходит: или во свет ли, или во тму. День Судный коегождо явит. Простите мя, аз согрешил паче всех человек!

Таже в русские грады приплыл и уразумел о церкви, яко ничтоже успевает, но паче молъва бывает.

Опечаляся, сидя, разсуждаю: «Что сотворю? Проповедаю ли слово Божие, или скроюся где?» — понеже жена и дети связали меня. И виде меня печална, протопопица моя приступи ко мне со опрятъством[645] и рече ми: «Что, господине, опечалился еси?» Аз же ей подробну известих: «Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе; говорит ли мне или молчать? Связали вы меня!» Она же мне говорит: «Господи помилуй! Что ты, Петровичь, говоришь? Слыхала я, — ты же читал, — апостольскую речь: „Привязалъся еси жене — не ищи разрешения[646]; егда отрешишися, тогда не ищи жены”[647]. Аз тя и з детми благославляю: деръзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи! Дондеже Бог изволит — живем вместе, а егда разлучат — тогда нас в молитвах своих не забывай. Силен Христос и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петровичь, обличай блудню еретическую!» Я, су, ей за то челом и, отрясше от себя печалную слепоту, начах по-прежнему слово Божие проповедати и учити по градом и везде, еще же и ересь никониянскую со деръзновением обличал.

В Енисейске зимовал; и паки, лето плывше, в Тобольске зимовал. И до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торъгах кричал, проповедая слово Божие, и уча, и обличая безбожную лесть.

Таже приехал к Москве.

Три годы ехал из Даур[648], а туды волокся пять лет против[649] воды; на восток все везли, промежду иноземъских оръд и жилищ. Много про то говорить! Бывал и в ыноземъских руках. На Оби, великой реке, предо мною 20 человек погубили християн, а надо мною думав, да и отпустили со всеми. Паки на Иртише-реке собрание их стоит: ждут березовских наших[650] з дощеником и побить. А я, не ведаючи, и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: оне с луками и объскочили нас. Я, су, вышед обниматца с ними, што с чернцами, а сами говорю: «Христос со мною, а с вами той же!» И оне до меня и добры стали, и жены своя к жене моей привели. Жена моя также с ними лицемеритца, как в мире лесть[651] совершается, и бабы удобрилися. И мы то уже знаем; как бабы бывают добры, так и все о Христе бывает добро. Спрятали мужики луки и стрелы своя, торъговать со мною стали, — медведен[652] я у них накупил, — да и отпустили меня.

Приехав в Тоболеск, сказываю; ино люди дивятся тому, понеже всю Сибирь башкиръцы с татарами воевали тогда[653]. А я, не разбираючи, уповая на Христа, ехал посреде их.

Приехал на Верхотурье. Иван Богданович Камынин, друг мой[654], дивится же мне: «Как ты, протопоп, проехал?» А я говорю: «Христос меня пронес и Пречистая Богородица провела; я не боюсь никово, одново боюсь Христа!»