Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

И мне ево стало жаль, а се друг мне тайной был и страдал за меня. Как меня кнутом отец ево бил, и стал разговаривать[620] отцу, так со шпагою погналъся за ним. А как приехали после меня на другой порог, на Падун, 40 дощеников, все прошли в ворота, а ево, Афонасьев, дощеник — снасть добрая была, и казак все шесть сот промышляли о нем, а не могли взвести, — взяла силу вода, паче же реши — Бог наказал! Стащило всех в воду людей, а дощеник на камень бросила вода: чрез ево льется, а в нево не идет! Чюдо, как то Бог безумны тех учит! Он сами на берегу, бояроня — в дощенике. И Еремей стал говорить: «Батюшко, за грех наказует Бог! Напрасно ты протопопа тово кнутом тем избил! Пора покаятца, государь!» Он же рыкнул на него, яко зверь, и Еремей, к сосне отклонясь, прижав руки, стал, а сам, стоя, «Господи, помилуй!» говорит. Пашков же, ухватя у малова колешчатую пищаль[621], — никогда не лжет, — приложася на сына, курок спустил, и Божиею волею осеклася пищаль. Он же, поправ порох, опять спустил, — и паки осклась пищаль. Он же и в третьи также сотворил, — пищаль и в третьи и осеклася же. Он ее на землю и бросил! Малой, подняв, на сторону спустил — так и выстрелила! А дощеник единаче на камени под водою лежит! Сел Пашков на стул, шпагою подперся, задумався и плакать стал, а сам говорит: «Согрешил, окаянной, пролил кровь неповинну[622]! Напрасно протопопа били — за то меня наказует Бог!»

Чюдно, чюдно! По Писанию: яко косен[623] Бог во гнев, а скор на послушание[624], — дощеник сам, покаяния ради, сплыл с камени и стал носом против воды. Потянули — он и взбежал на тихое место тот час.

Тогда Пашков, призвав сына к себе, промолыл ему: «Прости, барте[625], Еремей, — правду ты говоришь!» Он же, прискоча, пад поклонився отцу и рече: «Бог тебя, государя, простит. Я пред Богом и пред тобою виноват!» И взяв отца под руку, и повел. Гораздо Еремей разумен и добр человек; уж у него и своя седа борода, а гораздо почитает отца и боится его. Да по Писанию и надобе так: Бог любит тех детей, которые почитают отцов.

Виждь, слышателю, не страдал ли нас ради Еремей, паче же ради Христа и правды его? А мне сказывал кормщик ево, Афонасьева, дощеника, — тут был, — Григорей Тельной.

На первое возвратимся.

Отнеле же отошли, поехали на войну. Жаль стало Еремея мне, стал Владыке докучать, чтоб ево пощадил. Ждали их с войны, не бывали на срок.[626] А в те поры Пашков меня и к себе не пускал. Во един от дней учредил застенок и огнь росклал: хочет меня пытать. Я ко исходу душевному и молитвы проговорил: ведаю ево стряпанье, — после огня тово мало у него живут. А сам жду по себя. И сидя, жене плачющей и детям говорю: «Воля Господня да будет! Аще живем, Господеви живем, аще умираем, Господеви умираем»[627].

А се и бегут по меня два палача. Чюдно дело Господне и неизреченны судбы Владычни! Еремей ранен, сам-друг дорошкою мимо избы и двора моево едет! И палачей вскликал и воротил с собою. Он же, Пашков, оставя застенок, к сыну своему пришел, яко пьяной с кручины.

И Еремей, поклоняся со отцем, вся ему подробну возвещает, как войско у него побили, все, без остатку, и как ево увел иноземец от мунгальских людей по пустым местам, и как по каменным горам в лесу, не ядше, блудил седм дней, — одну съел белку, — и как моим образом человек ему во сне явилъся и, благословя ево, указал дорогу, в которую страну ехать. Он же, вскоча, обрадовалъся и на путь выбрел. Егда он отцу розсказывает, а я пришел в то время поклонитися им. Пашков же, возвед очи свои на меня, — слово в слово что медведь моръской белой, жива бы меня проглотил, да Господь не выдаст! — вздохня, говорит: «Так-то ты делаешь? Людей тех погубил столько!» А Еремей мне говорит: «Батюшко, поди, государь, домой! Молъчи для Христа!» Я и пошел.