Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

Таже к Москве приехал, и, яко ангела Божия, прияша мя: государь и бояря, — все мне ради. К Федору Ртищеву зашел: он сам ис полатки выскочил ко мне, благословилъся от меня, и учали говорить — много-много[655], три дни и три ночи домой меня не отпустил, и потом царю обо мне известил. Государь меня тот час к руке поставить велел и слова милостивые говорил: «Здорово ли, де, протопоп, живешь? Еще, де, видатца Бог велел!» И я сопротив руку ево поцеловав и пожал, а сам говорю: «Жив Господь и жива душа моя, царь-государь, а впредь, что изволит Бог!» Он же, миленькой, вздохнул, да и пошел, куды надобе ему. И иное кое-что было, да што много говорить! Прошло уже то! Велел меня поставить на монастыръском подворье в Кремли и, в походы мимо двора моево ходя, кланялъся часто со мною низенько-таки, а сам говорит: «Благослови, де, меня и помолися о мне!» шапку в ыную пору, муръманку, снимаючи з головы, уронил[656], едучи верхом. А ис кореты высунется, бывало, ко мне. Таже и все бояря, после ево, челом да челом: «Протопоп, благослови и молися о нас!»

Как, су, мне царя тово и бояр тех не жалеть! Жаль, о-су! Видишь, каковы были добры! Да и ныне оне не лихи до меня; дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры. Давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтобы я с ними соединилъся в вере; аз же вся сия яко уметы[657] вменил, да Христа приобрящу, и смерть поминая, яко вся сия мимо идет.

А се мне в Тобольске в тонце[658] сне страшно возвещено: «Блюдися, от меня да не полъма растесан[659] будеши![660]» Я вскочил и пал пред иконою во ужасе велице, а сам говорю: «Господи, не стану ходить, где по-новому поют, Боже мой!» Был я у завтрени в соборной церкви на царевнины имянины[661], шаловал[662] с ними в церкве той при воеводах да с приезду смотрил у них просвиромисания, дважды или трожды, в олътаре у жертвеника стоя, а сам им ругалъся[663]. А как привык ходить, так и ругатца не стал, — что жалом, духом антихристовым и ужалило было! Так меня Христос-свет попужал и рече ми: «По толиком страдании погибнуть хощеш? Блюдися, да не полъма разсеку тя!» Я и к обедне не пошел, и обедать ко князю пришел, и вся подробну им возвстил. Боярин, миленькой князь Иван Андртевич Хилъков[664], плакать стал. И мне, окаянному, много столко Божия благодеяния забыть?[665]

Егда в Даурах я был, на рыбной промысл к детям по льду зимою по озеру бежал на базлуках[666] — там снегу не живет, морозы велики живут, и льды толъсты намерзают, блиско человека толъщины, — пить мне захотелось, и гараздо от жажды томим, итти не могу; среди озера стало: воды добыть нелзя, озеро — веръст с восьм. Стал, на небо взирая, говорить: «Господи, источивый ис камени в пустыни людям воду[667], жаждущему Израилю, тогда и днесь ты еси! Напои меня, имиже веси судбами, Владыко, Боже мой!» Ох, горе! Не знаю, как молыть, простите, Господа ради! Кто есм аз? Умерый пес! Затрещал лед предо мною и разступился чрез все озеро — сюду и сюду — и паки снидеся; гора великая льду стала! И, дондеже уряжение[668] бысть, аз стах на обычном месте и на восток зря, поклонихся дважды или трижды, призывая имя Господне краткими глаголы из глубины сердца. Оставил мне Бог пролубку маленку, и я, падше, насытился. И плачю, и радуюся, благодаря Бога. Потом и пролубка содвинулася, и я, востав, поклоняся Господеви, паки побежал по льду, куды мне надобе, к детями.

Да и в прочии времена в волоките[669] моей таки часто у меня бывало. Идучи, или нарту волоку, или рыбу промышляю, или в лесе дрова секу, или ино что творю, а сам и правило в те поры говорю, вечерню, и завтреню, или часы, — што прилучится. А буде в людях бывает неизворотно[670], и станем на стану[671], а не по мне таварищи, правила моево не любят, а идучи, мне нельзя было исполнить, — и я, отступя людей, под гору или в лес, коротенко зделаю: побьюся головою о землю, а иное и заплачется, да так и обедаю. А буде жо по мне люди, и я, на сошке складенки поставя, правильца поговорю; иные со мною молятся, а иные кашку варят. А в санях едучи, в воскресный дни на подворьях всю церковную службу пою, а в рядовыя дни, в санях едучи, пою; а бывало и в воскресныя дни, едучи, пою. Егда гораздо неизворотно, и я, хотя немношко, а таки поворчю. Якоже тело алъчуще желает ясти и жаждуще желает пити, тако и душа, отче мой Епифаний, брашна духовнаго желает; не глад хлеба, ни жажда воды погубляет человека, но глад велий человеку — Бога не моля, жити.