Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

Сице было: взял кадило, покадил образы и беснова и потом ударилъся о лавку, рыдав на мног час. Возставше, ту же Василиеву речь закричал к бесу: «Изыди от создания сего!» Бес же скорчил в кольцо брата и, пружався[791], изыде и сел на окошко; брат же быв, яко мерътв. Аз же покропил ево водою святою; он же, очхняся[792], перъстом мне на беса, седящаго на окошке, показует, а сам не говорит, связавшуся языку его. Аз же покропил водою окошко, и бес сошел в жерновный[793] угол. Брат же и там ево указует. Аз же и там покропил водою, бес же оттоля пошел на печь. Брат же и там указает. Аз же и там тою же водою. Брат же указал под печь, а сам прекрестилъся. И аз не пошел за бесом, но напоил святою водою брата во имя Господне. Он же, воздохни из глубины сердца, сице ко мне проглагола: «Спаси Бог тебя, батюшко, что ты меня отнял у царевича и двух князей бесовских! Будет тебе бить челом брат мой Аввакум за твою доброту. Да и мальчику тому спаси Бог, которой в церковь по книгу и по воду ту ходил, пособлял тебе с ними битца. Подобием он, что и Симеон же, друг мой. Подле реки Сундовика[794] меня водили и били, а сами говоря: „Нам, де, ты отдан за то, что брат твой Аввакум на лошедь променял книгу, а ты, де, ея любишь. Так, де, мне надобе брату поговорить, чтоб книгу ту назад взял, а за нея бы дал деньги двоюродному брату”». И я ему говорю: «Я, — реку, — свет, брат твой Аввакум». И он мне отвещал: «Какой ты мне брат? Ты мне батко, отнял ты меня у царевича и у князей. А брат мой на Лопатищах живет, будет тебе бить челом». Аз же паки ему дал святыя воды; он же и судно[795] у меня отнимает и сьесть хочет, — сладка ему бысть вода! Изошла вода, и я пополоскал и давать стал; он и не стал пить. Ночь всю зимнюю с ним простряпал. Маленко я с ним полежал и пошел во церковь заутреню петь; и без меня беси паки на него напали, но лехче прежнева. Аз же, пришед от церкви, маслом ево посвятил, и паки беси отъидоша, и ум цел стал, но дряхл[796] бысть, от бесов изломан; на печь поглядывает и оттоля боится, — егда куды отлучюся, а беси и наветовать[797] ему станут. Бился я з бесами, что с собаками, недели с три за грех мой, дондеже възял книгу и денги за нея дал. И ездил к другу своему Илариону-игумну: он просвиру вынял за брата. Тогда добро жил, — что ныне архиепископ Резанской, мучитель стал христианской[798]. И иным духовным я бил челом о брате, и умолили Бога о нас, грешных, и свобожден от бесов бысть брат мой.

Таково то зло заповеди преступление отеческой! Что же будет за преступление заповеди Господня? Ох, да только огонь да мука! Не знаю, дни коратать как! Слабоумием обьят и лицемерием, и лжею покрыт есм, братоненавидением и самолюбием одеяни, во осуждении всех человек погибаю, и мняся нечто быти, а кал и гной есм, окаянной, — прямое говно! Отовсюду воняю — душею и телом. Хорошо мне жить с собаками да со свиниями в конурах: так же и оне воняют, что и моя душа, злосмрадною вонею. Да свиньи и псы по естеству, а я от грехов воняю, яко пес мертвой, повержен на улице града. Спаси Бог властей тех, что землею меня закрыли: себе уж хотя воняю, злая дела творяще, да иных не соблажняю. Ей, добро так!

Да и в темницу ту ко мне бешаной зашел, Кирилушко, московской стрелец, караульщик мой. Остриг ево аз и вымыл и платье переменил: зело вшей было много. Замъкнуты мы с ним двое жили, а третей с нами Христос и Пречистая Богородица. Он, миленькой, бывало серет и сцыть под себя, а я ево очищаю. Есть и пить просит, а без благословения взять не смеет. У правила стоять не захочет, дьявол сони ему наводит, и я постегаю чотками, так и молитву творить станет и кланяется, за мною стоя. И егда правило скончаю, он и паки бесноватися станет. При мне беснуется и шалует, а егда ко старцу пойду посидеть в ево темницу, а ево положу на лавке, не велю ему вставать и благословлю его, и докамест у старца сижу, лежит, не встанет, Богом привязан, — лежа беснуется. А в головах у него образы, и книги, хлеб и квас и прочая, а ничево без меня не тронет. Как прииду, так въстанет, и дьявол, мне досаждая, блудить заставливает. Я закричю — так и сядет. Егда стряпаю, в то время есть просит и украсть тщится до времени обеда; а егда пред обедом «Отче наш» проговорю и благословлю, так тово брашна и не ест — просит неблагословеннова. И я ему силою в рот напехаю, и он и плачет и глотает. И как рыбою покормлю, тогда бес в нем въздивиячится[799], а сам из него говори: «Ты же, де, меня ослабил!» И я, плакавъся пред Владыкою, опять постом стягну и окрочю ево Христом. Таже маслом ево освятил, и отрадило[800] ему от беса. Жил со мною с месяц и больши. Перед смертию образумилъся. Я исповедал ево и причастил, он же и преставился, миленькой, скоро. И я, гроб купя и саван, велел погребъсти у церкви; потом сорокоуст дал. Лежал у меня мертвой сутки. И я ночью, востав, помоля Бога, благословя ево мертвова, и с ним поцеловався, опять подле его спать лягу. Таварищ мой миленькой был. Слава Богу о сем. Ныне он, а завтра я так же умру.