Том 17 (XVII век, литература раннего старообрядчества)

Таже опять ввезли в Москву нас на Никольское подворье и взяли у нас о правоверии еще скаски[746]. Потом ко мне комнатные люди[747] многажды присыланы были, Артемон и Дементей[748], и говорили мне царевыми глаголом: «Протопоп, ведаю, де, я твое чистое и непорочное и богоподражателное житие, прошу, де, твоево благословения и с царицею и с чады, — помолися о нас![749]» Кланяючись, посланник говорит. И я по нем всегда плачю, жаль мне сильно ево. И паки он же: «Пожалуй, де, послушай меня: соединись со вселенъскими теми хотя небольшим чем!» И я говорю: «Аще и умрети ми Бог изволит, со отступниками не соединюся! Ты — реку — мой царь, а им до тебя какое дело? Своево — реку — царя потеряли да и тебя проглотить сюды приволоклися! Я — реку — не сведу рук с высоты небесныя, дондеже Бог тебя отдаст мне!» И много те присылок было. Кое о чем говорено. Последнее слово рек: «Где, де, ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих!» Я и ныне, грешной, елико могу, о нем Бога молю.

Таже, братию казня, а меня не казня, сослали в Пустозерье[750]. И я ис Пустозерья послал к царю два послания[751]: первое — невелико, а другое — больши. Кое о чем говорил. Сказал ему в послании и богознамения некая, показанная мне в темницах; тамо чтый да разумеет[752]. Еще же от меня и от братьи дьяконово снискание[753] послано в Москву, правоверным гостинца — книга «Ответ православных»[754] и обличение на отступническую блудню. Писано в ней правда о догматех церковных. Еще же и от Лазаря-священника посланы два послания царю и патриарху[755]. И за вся сия присланы к нам гостинцы: повесили на Мезени в дому моем двух человеков, детей моих духовных, — преждереченнаго Феодора юродиваго да Луку Лаврентьевича[756], рабов Христовых. Лука та московъской жилец, у матери-вдовы сын был единочаден, усмарь[757] чином, юноша лет в полтретьятцеть; приехал на Мезень по смерть, з детми моими. И егда бысть в дому моем въсегубительство, вопросил его Пилат[758]: «Как ты, мужик, крестисься?» Он же отвеща смиренномудро: «Я так верую и крещуся, слагая перъсты, как отец мой духовной, протопоп Аввакум». Пилат же повеле его в темницу затворити, потом, положа петлю на шею, на релех[759] повесил. Он же от земных на небесныя взыде. Болши тово что ему могут зделать? Аще и млад, да по-старому зделал: пошел себе ко Владыке. Хотя бы и старой так догадалъся! В те жо поры и сынов моих родных двоих, Ивана и Прокопья, велено же повесить, да оне, бедные, оплошали и не догадались венцов победных ухватити: испужався смерти, повинились. Так их и с матерью троих в землю живых закопали[760]. Вот вам и без смерти смерть! Кайтеся, сидя, дондеже дьявол иное что умыслит! Страшна смерть — недивно! Некогда и друг ближний Петр отречеся и, изшед вон, плакася горъко[761], и слез ради прощен бысть. А на робят и дивить нечева: моего ради согрешения попущено им изнеможение. Да уж добро, быть тому так! Силен Христос всех нас спасти и помиловати.

Посем той же полуголова Иван Елагин[762] был и у нас в Пустозерье, приехав с Мезени, и взял у нас скаску. Сице реченно: «Год и месяц». И паки: «Мы святых отец церковное предание держим неизменно, а палестинъскаго патриарха Паисея с товарыщи еретическое соборище проклинаем».

И иное там говорено многонько, и Никону, завотчику ересям, досталось небольшое место.

Посем привели нас к плахе и, прочет наказ, меня отвели, не казня, в темницу. Чли в наказе: «Аввакума посадить в землю в струбе[763] и давать ему воды и хлеба». И я сопротив тово плюнул и умереть хотел, не едши, и не ел дней с восьм и болши, да братья паки есть велели.

Посем Лазаря-священника взяли, и язык весь вырезали из горла; мало попошло крови, да и перестала. Он же и паки говорит без языка. Таже, положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченая, на земле лежа, сложила сама перъсты по преданию и долго лежала так пред народы; исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно. Мне, су, и самому сие чюдно: бездушная одушевленье обличает! Я на третей день у нево во рте рукою моею щупал и гладил: гладко все — без языка, а не болит. Дал Бог, во временне часе исцелело. На Москве у него резали — тогда осталось языка, а ныне весь без остатку резан. А говорил два годы чисто, яко и с языком. Егда исполнилися два годы, иное чюдо: в три дни у него языки вырос совершенной, лишь маленько тупенек, и паки говорит, беспрестанно хваля Бога и отступников порицая.

Посем взяли соловецъкаго пустынника, инока-схимника Епифания старца, и язык вырезали весь же; у руки отсекли четыре перъста. И сперва говорил гугниво. Посем молил Пречистую Богоматерь, и показаны ему оба языки, московъской и здешъней, на возду́хе[764]. Он же, един взяв, положил в рот свой и с тех мест стал говорить чисто и ясно, а язык совершен обретеся во ръте.