Том 2. Фантастические поэмы и сказки

А в витрине проливной, где батистом плещет,
зашуршали, замечтали, зашептались вещи.

Молоточком динькая, анкером затикав,

часики с будильником секретничают тихо.

Будто в детском чтении, перед пудрой робкой

снял флакон с почтением радужную пробку.

Вещи стали множиться, побежали ножницы,

лента шелка выползла и свилась в венок.

Стали реять запахи, стали прыгать запонки,

сросшеюся двойней подковылял бинокль.

Первым в этой публике было слово: туфельки.

— Видите ли Золушку там, у окна?

Пусть она без устали и возится с помоями —

красивая, по-моему, и славная она!..

— Да,

             да,
я это заметила! —
туфельке ответила
пахучая вода.

— Вы подумайте, сестры, —

сказал туалет, —
ведь на Золушке
                            просто
ничего из нас нет!

— Это ясно,

                        дорогие,
мы ж такие
                      дорогие!
Как за нас платят? —
удивилось платье.

— Я вот сто́ю,

                       например,
двести сорок долларов!

— Да, — сказала парфюмерия, —

это
      очень
                дорого.

Туфля охнула всей грудью:

— Ох,
          быть может,
никогда у нас не будет
Золушкиных ножек…

Стеклянное озеро —

            циферблат, —
часики Мозера
            затикали в лад:

— Хорошо бы так это

часовой пружинкой
перетики-такиваться
с Золушкиной жилкой!

По корсет, шнуровку скривив,

заявил:
            — Я к худым не привык;
мне нужна пошире,
            а эта — худа,
не в теле и не в жире,
            куда, куда!

Вещи все,

            услышав это,
отвернулись от корсета.

Мы еще докажем, —

зашуршала шаль, —
не видать под сажей,
как она хороша!

И самое лучшее

            банное мыло
обложку раскрыло
            и заявило:

— А если

                 я еще
смою сажицу, —
самой сияющей
она вам покажется.

Рисунок суживая,

заговорило кружево.

Стали в круг

                     юнцы-флаконы
и меха поседелые
из почтенья
                     к такому
тонкому изделию:

— Еще ниткой я была, помню — спицами звеня,

кружевница Сандрильона выплетала меня.

В избах Чехии зимой, за труды полушка,

вам узоры вышивала девка Попелюшка.

Мелкий бисер-чернозвёзд, чтобы шею обвить,

Чинерентола в углу нанизала на нить.

Ашенбредель лен ткала, вышила рубашку,

кожу туфелькам дубила Чиндрелл-Замарашка.

Все забеспокоилось,

все заволновалось,
туфелька
              расстроилась,
с чулком
              расцеловалась,
перчатки из замши,
ботик
          на резине:
— Как мы это раньше
не сообразили?!

Шелковое платье

                          шепнуло кольцу:
— Кольцо,
              как вы считаете,
я Золушке
                 к лицу?

Сползают вещи

                           с полочки
с шелестом,
                  с гуденьем:
— Скорей
                  бежимте к Золушке,
умоем
              и оденем!

И по витринной комнате

                                 пошло гудеть:
— Идемте!
                Идемте
ее приодеть!

Кружево —

                     часы за ремешок
                                                берет:
— Товарищи!
                       К Золушке!
В стекло!
                      Вперед!

Но только тронулись —

                               уже наготове
задвижки,
                 замки,
                            засов на засове,
крючками сцепились:
                               — А ну, товар!
(Лязг зловещий.)
— Осади на тротуар!
В витрину,
                вещи!

Ключей американских лязг и визг:

            — Назад, пальто! —
Волнистое железо упало вниз.
            — Заперто!

На двери и вещи решетка налезла,

оттиснули туфельку — не стало стекла,
конец водопаду —
                             висит из железа
гофрированная скала!

А улица туманом сглажена,

и небо все в замочных скважинах.

Все заперто ключами-звездами.

— Забыла, загляделась, поздно мне!

Полоска кровяная с запада.

— Что будет, если лавка заперта?