Том 2. Повести. Рассказы. Очерки (1918-1938)

Мы с товарищами впервые вступаем на палубу «Садко», и вновь душу охватывает какое-то непередаваемое волнующее чувство. Кругом дыхание севера, море и небо в свинцовых с белилами красках. «Садко» еще дремлет, но уже чувствует топот сапог, гул голосов, легкий бег ветра. Его чрево до отказа набито каменным углем, на чреве вдоль раны заплаты, и там внизу, в затопленном кубрике, догнивает на матросской койке туша тюленя, когда-то заползшего на корабль любопытства ради и вместо поживы нашедшего смерть себе. Дымовой трубы, откуда, бывало, валили тучи черного дыма, нет: она срезана льдами. Грот-мачта с гротмарсом тоже упала: она лежит тут же, растянувшись до самого носа. Вся палуба блестит, как новая, даже не совсем слезла белая краска. Вообще все деревянные части в соленой воде только окрепли. Два дня тому назад был субботник. Все вышли на работу, корабль очистили. В горловинах вентиляционных труб, на потолках штурвальной и радийной кают все еще висят красно-бурыми гроздьями колонии ракушек морских пиявок, красных как кровь, червей и всякой невиданной твари. Все это поросло бородатыми лохмами тины, водорослей, морского мха. Декоративно, но не безвредно: присосавшиеся моллюски выделяют кислоты, разрушающие железо. Однако ни корпусу, ни тем более машине они вреда не принесли. Машина и котлы (как оказалось впоследствии) в полной сохранности. Вот только, странное дело, чугун… От долгого пребывания в воде он стал мягок, как сыр, его можно резать ножом, но на воздухе он, как уверяют, приобретет прежние свойства. «Совнарком» через двадцать резиновых шлангов выкачивает из машинного отделения воду, приводит «Садко» в чувство. Корма заметно приподнялась, нос чуть опустился. Под водой сейчас работают два водолаза, накладывают пластырь, врачуют болезни корпуса, но не все еще раны залечены; есть фильтрация, вода убывает слабо.

— Каков размер главной пробоины?

— Больше двух сажен длины и фут ширины. Пробоина эта несколько выше двойного дна. Если бы корабль получил пробоину в пределах двойного дна, пожалуй, не затонул бы.

Прилив усиливается, вода в море идет на прибыль. Вот она тонким слоем полилась через края, через двери кают, через всякую щелочку.

— Эй, внизу! — командует в рупор П. В. Симонов. — Сейчас вода будет заливать корму. Из трюмов все выбирайтесь наверх!

— Что ж, «Садко» опять сядет?

— Да, сядет, на четверть аршина. Завтра постараемся заделать все пробоины, а денька через два приведем его в Кандалакшскую пристань. А оттуда в Архангельск на капитальный ремонт.

— Во что обойдется ремонт?

— Да, пожалуй, около полумиллиона. Да подъем стоил около миллиона. А корабль куплен в Англии в 1913 году за миллион с лишком золота. Вы слышите? Золота! Он был в работе очень мало, он почти новый. Как видите, подъем ледокола оказался весьма выгоден, овчинка стоила выделки. Не так ли?..

Мы уговариваем Фотия Ивановича немножко отдохнуть, переключиться в иную обстановку, провести вечер с нами. Он неохотно соглашается, мы берем его, так сказать, на буксир, привозим в свою квартиру. Заказали самоварчик: вот, думаем, всласть попьем чайку, на свободе побеседуем. Но не тут-то было. Около одиннадцати часов Фотий Иванович срывается с места и идет пешком через непроглядную тьму по усеянной камнями грязной дороге в новый Кандалакшский поселок. Зачем? Он переночует там у знакомого, а завтра чуть свет он будет рыться в заводских и железнодорожных складах, осматривать электрические помпы для откачки воды с «Садко». Ему там обещали.

За чаем все-таки шли разговоры по душам. Ф. И. Крылов рассказывает нам кой-что из своей жизни. Он — сын бедного крестьянина одной из центральных губерний. Живший в их селе земский начальник обратил внимание на смышленого, шустрого подростка, приспособил его к службе в своей канцелярии на побегушках, затем определил в школу морских юнгов. Впоследствии юный Крылов поступает по призыву на морскую военную службу; за малый рост не хотели его принять, но дело было улажено: Крылов — моряк, с кличкой «маленький».

— Так все меня и звали: маленький да маленький.

Он ведет рассказ тихим голосом, на его лице то и дело играет улыбка, он подсмеивается над собой, над драматическими моментами своей жизни.

— Однажды на корабле хлеб раздавали. Боцман по палубе шел. Вечер, темновато было. А боцмана у нас не любили за свирепость. Какой-то матрос подкрался к нему сзади, да как даст буханкой хлеба по башке, а сам бежать. Боцман за ним. Матрос куда-то юркнул и скрылся. А я иду себе, ничего не знаю. Боцман вгорячах подумал, что это я угостил его, снял большущую дудку на железной цепочке да, не говоря худого слова, хвать со всей силы мне по спине, рубаху насквозь прошиб, кровь пошла. Хотел жаловаться по начальству, да плюнул: боцман со свету сжил бы меня.

Добродушно подсмеиваясь и над разбойником-боцманом и над самим собой, Фотий Иванович продолжает:

— А то на лодке мы плыли, я в веслах. На секунду веслом взмахнуть не успел, мичман концом наметки мне в зубы ткнул, губу в кровь разбил. Вообще служить было трудновато.