Том 2. В стране любви. Марья Лусьева

Тут я его узнала. Господин Бастахов. Богатейший[268] барин, коммерсант, из компании Фоббеля и Смерчевского, но он много превосходил их капиталом… Налетал к нам изредка из Москвы или провинции, и тогда начинался у Рюлиной такой пир горой, такой шабаш безумный, что, проводив Бастахова из Петербурга, мы все с неделю никуда не годны бывали – головою маялись. Однажды всех нас, четверых, ближайших рюлинских, – меня, Адель, Жозю, Люську, – он выписал к себе на подмосковную дачу, – инженеров каких-то он чествовал, с которыми дорогу, что ли, строил или другое что. Целый дворец у него там оказался. А в оранжереях у него аквариум – исполин – на сто ведер – стекла саженные, зеркальные. Вот – однажды, ради инженеров этих – какую же он штуку придумал? Воду из аквариума выкачал, а налил его белым крымским вином, русским шабли. Сам он и трое гостей кругом сели с удочками, а мы – Жозя, Люська, Адель и я – по очереди в аквариуме за рыб плавали. Удочки настоящие, только на крючках, вместо червяков, сторублевки надеты… Натурально, боишься, чтобы сторублевка не размокла в вине, ловишь ее ртом-то, спешишь, – ну хорошо, если зубами приспособишься. Мне и Адели как-то счастливо сошла забава эта, ну а Люську больно царапнуло, а Жозе – так насквозь губу и прошло – навсегда белый шрамик остался… Зато каждая по четыре сотенных схватила. И уж пьяны же мы выбрались из аквариума – вообразить нельзя. Удивительное дело. Вино легчайшее, да и не пили мы ничего, только купались, глотнуть пришлось немного. А между тем меня едва вынули, потому что я на дно упала… мало-мало не захлебнулась…

Бастахов же стоит, руки в карманы и хохочет: – Мне, – говорит, – это – наплевать! – что шабли? Его ведро десять рублей стоит. Сто ведер – тысяча рублей. Нет, вот я в другой раз купанье из pommery sec закачу…

Другие его поддерживают:

– Что же сразу-то не закатил? Поскупился?

– Ничего не поскупился. Из одной эстетики. Так как шабли цветом белее, то – для прозрачности… А коль скоро ты сомневаешься в широте моей души…

Насилу его удержали. Потому что уже скомандовал было молодцам своим:

– Выкачивай шабли! Тащи шампанского!

Только тем и отговорили, что «рыбки» уже совершенно пьяны – «заснули» – и пускать их в шампанское больше нельзя: «играть» не смогут. И только вино испортят, а удовольствия никакого. Согласился.

– Хорошо! Значит, верите мне на слово, что я это могу?

– Верим! Верим!

– Ну, так знайте же, что я и еще больше могу!

С этими словами берет в углу оранжереи заступ или лом какой-то да – как развернется, хватит…

Дзззинь – гррр! Дзззинь – грр!.. Стекло из аквариума к черту, и хлынул винопад… Сотня-то ведер!.. Все потопил… Самого его, дурака, чуть не залило.

Гости бегут, ругаются, вино – по колено, тысячные растения пропали, нижние стекла в оранжерее напором вина высадило, во двор каскады полились… Что этот Бастахов себе убытку в одну секунду наделал, многими тысячами считать надо. А он хохочет и рад:

– Понимаете ли вы теперь меня? Я – сверхчеловеческий человек белокурой расы!

Между тем у самого бородища черная-пречерная: Пугачев живой!..

Редко когда-либо я видала Адель такою веселою, как когда мы ехали от этого Бастахова назад в Питер. Значит, уж чисто ограбила человека, – отвалил, не пожалел!..[269]

Ну-с, и после таких-то радостных забав вот где и в какой момент привелось увидаться. Подлинно уж, гора с горою не столкнется, а человек с человеком всегда встретится… Смотрю я на господина Бастахова и – сразу надеждами ожила, а с другой стороны, что-то он как будто мне страшен немного и как-то необыкновенно весел уж очень… Хорошо, если только пьян, а, пожалуй, что и не совсем в своем уме.

X

Смотрит на меня Бастахов, ворочает красными глазищами.

– Ты что же здесь сидишь, Люлюшка? Море при восходе солнца желаешь видеть? или квартиры у тебя нет?

– Нет, квартира у меня есть… А, впрочем, пожалуй, что и нету, – все равно, вернусь поутру – только затем, чтобы выгнали.

Засмеялся.

– Так хоть выспалась бы в хорошей постели на прощанье… Кто же ночью уходит, когда время терпит до утра? Запиши часов семь или восемь себе в убыток… Продулась, значит? Ничего… Женщине продуться – ничего… У женщины всегда остается про запас капитал на отыгрыш…

– Нет, – говорю, – у меня ничего не осталось, ни единого су… Казино для меня закрыто.

Отдул губы и фыркает на меня.

– Ты – как? отроду глупа или притворяешься, – в наивность играешь? Так со мною не финти… Это дело безнадежное. Я калач тертый, в девок Агнессок не верю.

– Я вас не понимаю. Я совершенно искренно говорю вам, что я села без копейки.

– Дура! Я тебе не про деньги… Разве женский капитал – деньги? Это наше мужское дело. Вот твой капитал: тело твое красивое, продажное… Им отыгрывайся.

– Ах, вы вот в каком милом смысле… Виновата, позабыла, как мы с вами друг друга знаем… Да, этого капитала, конечно, я проиграть не могла, – только вот пользоваться-то им больше я не собиралась… и очень-то печально мне будет, если придется. Я эти дела, в которых вы меня знали, совершенно оставила, господин Бастахов.