Том 2. В стране любви. Марья Лусьева

– Очень глупо. Красота и молодость – процентный билет: требуют, чтобы с них хозяин стриг купоны, покуда билет не вышел в тираж.

– Может быть, господин Бастахов, но только оно так. Хотела я порядочною быть, стала на честную дорогу.

– Вот какие нежности! Скажите! Ты, значит, с генеральшею-то своей, Рюлиной-старухой, рассталась?

– Хватились! Рюлина который год умерла уже… Адель замужем, во Франции живет.

– Ну да! стану я всех ваших мерзавок помнить. Адель какую-то приплела… Еще, как швейцара у вас там, в заведении вашем подлом, звали, знать не прикажешь ли?.. А помнишь, как ты у меня на даче в белом вине плавала? Loulou au vin blanc?[270] Недурна была выдумочка?

– Как не помнить!

– Теперь, моя любезная, ау! не выкупаю – не поплывешь! Теперь Бастахов винцо-то не аквариумами считает, а стаканчиками приемлет, и то не каждый день.

– Что же вам – запрещено докторами? Страшнейшую рожу состроил.

– Да, – говорит, – запрещено. Только не докторами, а российским государственным банком.

– Почему? Какое дело банку до здоровья вашего?

– Такое, что больше в нем государственных кредитных билетов не осталось на мою долю, первой гильдии купца и разных орденов кавалера Павла Родионова Бастахова… Ну, Люлюшка! Удивляешь ты меня, – этакую жизнь вела, у генеральши Рюлиной работала, плотичкою в аквариуме плавала, а все-таки, в самом деле, наивна, как молодой карась… Неужели ты сразу-то не поняла, кто с тобою разговаривает? Плохо же твое дело: девке без нюха – грош цена. Ты присмотрись ко мне хорошенько. Разве я тот Бастахов, которого ты знала? В этом-то котелке? В этаком-то пальто? С этакою-то образиной?

– Никакой особенной перемены не нахожу… конечно, постарели, поседели… и вина, должно быть, много пьете, хоть и хвалитесь, будто стаканчиками… потому что лицо такое – одутловатое и нос… совсем красно-бурого цвета.

Захохотал, – словно медведь заурчал.

– Да, – говорит, – да! это твоя правда, Люлюшка, это – именно от стаканчиков. Потому что, когда вином аквариумы наливались, этого мне никто не смел заметить, чтобы у меня лицо пухло и нос красный был. А когда вино пьешь только, если добрые люди стаканчик поднесут, тут твою рожу всякий замечает и отмечает: вот он бродяга! пьяница!.. Пословица даже такая есть у нас, питухов, что господа никогда не бывают пьяны, пьяны бывают лишь мужики да прохвосты, а господа бывают только нездоровы… Нищий я, Люлюшка! Голый нищий! Беднее тебя! А как же – после моей-то жизни – нищему пьяным не быть? Сердце горит, не терпит.

Я так и ахнула.

– Господин Бастахов! Вы надо мною посмеяться хотите! Разве это может быть?

– Отчего же нет?

– Да ведь у вас, говорят, состояния сто миллионов было?

Приосанился:

– Ну, это преувеличивали… а к пятнадцати – правда, шел.

– Да – если даже пятнадцать… Господи! Это и считать-то месяц надо…

– Если в банке, то много больше: сторублевками – пятнадцать недель. Но – тут артель проворная, считают быстрее…

И указывает рукою на казино.

– Ты, Люлюшка, много ли проиграла?

– Около пяти тысяч рублей.

– Ничего себе, – для такой маленькой дряни, как ты, и этого достаточно… Ну, а я в этом милом учреждении пять миллионов оставил. Non c'e male![271] – как говорят итальянцы.

В ужас я пришла.

– Неужели так вот сразу – в один присест?

– Ну нет. Этакие страсти только в романах бывают, да в нравоучительных книжках о них пишут, чтобы публику от Монте-Карло предостерегать. Сам же игорный дом эти книжки и заказывает, потому что от их предостережений народ сюда еще вдвое больше валит… Кому не лестно побывать в раздевальне, где этакими сменками торгуют? Сейчас – миллионер, сейчас – нищий, утром – голодранец, вечером – капиталист… Это чепуха! Нет, меня восемь лет чистили, покуда не доскребли до конца… Ну и выпотрошили же! Говорю тебе: пять миллионов моих эти стены в себя вобрали! Вот – брожу по ночам, как упырь какой-нибудь, да любуюсь издали… эка утроба! Внутрь-то, в жерло, ведь меня уже давно не пускают! Три года, как не был в жерле. А кабы пустили, я б им показал теперь, я б их в свою очередь тоже вот как почистил… Сейчас-то… с моей-то опытностью, с моей выдержкой, с системой-то… о-го-го!

Вспомнила я, говорю ему:

– Ах, знаете, системы эти… наслушалась я о них: один обман и яд!

– Ну что ты понимаешь!

– Тут писателя русского я встретила: тоже с системою играл… что на плечах осталось, – только с тем и уехал.