Том 2. В стране любви. Марья Лусьева

А, благо я француза вспомнил, самоубийцы здешние? В романах и страшных книжках пишут, обыкновенно, только про таких, которые – вот вроде тебя, Люлюшка, – скудные деньжонки свои до последнего грошика спустили либо казну при этом обидели и пополнить надежды нет, либо чужими капиталами позаимствовались… Разумеется, таких большинство, но видал я совсем другого сорта упокойничков. И состояния еще впятеро осталось против того, что проиграл, и позора никакого за спиною нет; а человек стреляется себе в лучшем виде либо со скалы прыгает, разбивает себя вдребезги, как пустую бутылку… Потому что – тут, опять-таки, не в деньгах одних дело, Люлюшка, а так: вдруг почувствует мужчина, что вот стоял он на дуэли против судьбы своей, и судьба оказалась сильнее, а ты – пред нею вышел как пигмей, Иной еще загадает на что-нибудь. Выиграю, мол, – знак будет: стоит жить. Не выиграю, жизнь – плевок, нечего ее и тянуть-маячить. Я сам когда-то насчет пули в лоб подумывал здесь очень серьезно – чуть ли даже не на этой именно скамье, где мы с тобою теперь беседуем, – и далеко не разорен еще был тогда… До администрации, до банкротства… А когда разорился, то, напротив, тогда что-то не в охоту оказалось череп свой дырявить, – струсил, жаль стало: один ведь он у меня – природный, я не наживной, свой собственный, а не благоприобретенный. И тебе не советую! Что! Пуля грубая, скалы жесткие, вода мокрая.

– Да я и не собиралась…

Оглядел он меня.

– Это, что на тебе, только и есть у тебя туалета?

– Да.

– Трудно тебе будет… Здесь туалет – первое дело, гораздо дороже самой женщины стоит… По платью встречают, а по красоте провожают… Рожа в туалете стоит гораздо дороже красавицы, одетой без шика… Как же это ты так оплошала, Люлюшка? Кажется, хорошей школы девка, должна бы знать.

– Распродала я туалет свой.

– Эх, ты! Жаль, поздно встретились… Отсоветовал бы я тебе. Кто же так поступает? Здесь, моя милая, все наоборот: лучше сперва самое себя распродай до гнилости, а потом уже, когда на этом торге совсем обанкротишься, когда ни Пакэн, ни Дусэ, ни краски никак не помогают; тогда принимайся за туалет… Туалетные здесь себя в сотнях франков числят, а без туалета, как ты, и за двадцать франков скажи «мерси».

– Повторяю вам, бросила я это…

– Что ж – бросила? При деньгах-то всякая бросит. Сама видишь: приходится нагнуться да поднять… Ну, подымайся, пойдем!

Гляжу на него во все глаза.

– Куда пойдем? Зачем? К вам? Затряс бородищею.

– На кой ты мне бес? Я, ангел мой, тоже бросил вас, женщин, и поднимать не хочу. Да и – правду тебе сказать, если бы и не бросил, то – принять тебя мне некуда: в мансарде живу, в Монако, плачу скверно, хозяева суровые католики, угрюмые буржуа, не охотники до нашего брата, вагабонда, терпят, но не дорожат, – побаиваться их приходится. Если я себе этакую дерзость позволю – с женщиною вернусь, выйдет скандал великий, выгонят меня завтра же из конуры моей… А, с другой стороны, нельзя же тебе совсем бесприютною оставаться… Пойдем, пока еще полиция внимания не обратила, что ты этак странно сидишь здесь… поверь: не совсем обыкновенная фигура, недаром я тебя за привидение принял… От тебя, хоть ты и не собираешься, но самоубийством пахнет-таки. Уважь, не пугай жандармов, уйдем.

– Вы скажите, куда меня вести хотите, я так – в неуверенности – не могу.

– Эх, ну словно тебе не все равно? Под крышей будешь. Не бойся, в обидное место не поведу. Знакомая тут у меня есть, пансион для девиц приезжающих содержит, устроит тебя…

Вижу, что глаза у него бегают, и спрашиваю прямо:

– Сводня, что ли? Рассвирепел, вспыхнул…

– Дура! За кого ты меня принимаешь? Я ей – благодеяние, а она…

Но тут же и смяк, и стих. Бурчит:

– Ну и сводня. Что ж, что сводня? К принцессе Бельджойозо тебя вести, что ли? Так не примет! не беспокойся, мой друг. Конечно, тварь: была девка, разбогатела, теперь промышляет вашею сестрою, прогоревшею… Да! Когда-то с меня тысячные куши рвала! Десяти лет нету, как она для меня публично на столе danse du ventre[275] танцевала… А вот теперь… Пойдем, пожалуйста! Чего тебе? будешь ты сыта, одета, обута, денег на игру получишь малую толику, комнату прекрасную Мари-Анет даст тебе – все в кредит… Ну, конечно, работать заставит… Пойдем! И я, старик, не останусь без выгоды, куртаж с нее, шельмы, сорву за то, что привел тебя… Пойдем! помоги старичку… будь добрая девушка… Я тебя когда-то в вине купал… Сделай такое одолжение! Меньше двадцати франков не помирюсь, вот тебе мое слово… А то к мадам Фридолине уведу… Да! Двадцать франков – и никаких разговоров!.. Что ж? Девушка красавица, свежая… школы какой… Двадцать франков и шабаш!