Том 2. Вторая книга рассказов

– Бог милости прислал! – сказала она на пороге и, подавая большую розу, прибавила: – А это вам.

– Откуда такая прелесть? – спросил Иосиф, разглядывая крупные, влажные розовые лепестки.

– От меня подарок. Сегодня велик день! Вам скажу: не выдавайте меня, – оглянувшись, Марина быстро подошла к Иосифу и сказала ему на ухо: – Я причастилась Тела и Крови Господней.

И потом, забывшись, вся сама порозовев, воскликнула с ударением:

– Ах! Тела, Тела и Крови Господней!

Иосиф спросил шепотом, смотря на цветок:

– Где же?

– В Николаевской.

– В единоверческой?

– Да.

– Поздравляю вас; я рад.

– А я-то как рада, как радостна: сподобилась!

Иосиф с удивлением заметил, как, несмотря на худобу, похорошела и помолодела в это утро Марина.

– Ну, прощайте; гостя ждете?

– Рано еще.

– Да, еще, – остановившись у порога, промолвила Марина, – все равно умирать… скажу вам сегодня для такого дня. Я люблю вас, Иосиф Григорьевич, крепко люблю, не как брата, а как бы мужа, если бон жив был, любила. Не говорите ничего, не отвечайте: не надо, а поликуемтесь, как иноки.

И она трижды со щеки на щеку прикоснулась легко к Иосифу и ушла летучей походкою, будто по воздуху, оставя запах ладана и роз.

Иосиф долго стоял неподвижно, потом поставил розу в стакан на окно и стал ждать сидя; с утра он не ел и не пил, не замечая этого. Услыша звонок, он хотел вскочить, подбежать, но нога, как бы пораженные параличом, не повиновались, и он остался сидеть, только рукою сдерживая бьющееся сердце. Слышно было, как спрашивают, дома ли господин Пардов, как медлят в передней, как проходят гостиною, как слегка стучат в двери, как тихо спрашивают: «Можно войти?» – и еще раз, – язык тоже не повиновался; наконец, с трудом превозмогая внезапную немоту, Иосиф громко и хрипло крикнул:

– Войдите! Вошел Фонвизин.

– Вы, кажется, не ожидали меня и испугались? – спросил гость.

– Нет, я вас ждал… видите…

– Какая дивная роза. У вас пахнет ладаном: вы были в церкви?

– Нет, это не я был в церкви.

– Вы не думайте, что я забыл вас, бросил вас, не думал о вас. Вы знаете, что вам нужно?

– Да, да! церкви, верной жизни и живой любви, но где найти их?

– Где? Вот церковь, – указывая в окно на крест прихода, сказал офицер.

– Но которая? Их так много.

– Обрядов много, христианская церковь – одна.

– Но любви живой!.. Я много любил, и что же? Скорбь и смерть! Кому отдать свою душу? Любить так, плотски можно, не отдавая души своей.

– Любовь – одна! Плотски любя, вы, может быть, гораздо большее, гораздо страшнейшее отдаете. Не бойтесь терять, что возрождается; не погубя, не спасете. Любовь – одна: к Богу, к невесте, к жениху!

– А вы? а вы как же?

– Мы говорим не обо мне, а о вас. Я – человек, а не дух бесплотный, не скопец духовный.

– Не оставляйте меня! Отдаюсь в ваши руки.

– Отдайтесь в руки Божии.

– Но через вас, через вас! Вы ведите меня.

Едва ли Иосиф помнил, что он говорил, что отвечал ему гость, едва ли понимал, как он очутился на коленях перед Андреем и зачем тот целовал его, поднимая, едва ли знал, что беседа их длилась не одно краткое мгновение, а часа-два и колокола печально и сладко звонили уже к вечерне, – но не помня, не понимая, он знал превосходно, что в нем произошло и что нужно было знать.

В переднюю вошла Марина и, кланяясь низко, сказала:

– Андрей Иванович, дайте на вас взглянуть.

– Ах, Марина! Как поживаете?

– Хорошо, очень хорошо.

– Не скучаете?

– Нет. – И, ступив шаг, она прибавила тихо: – Андрей Иванович, вы барина, Иосифа Григорьевича, не оставьте и любите, ради Господа.

– И просить не нужно, Марина.

– Мы так его любим.

– Как его и не любить! До свиданья.

– Прощайте. Простите меня, Христа ради.

IV

Становилось все теплее и теплее, дни становились длиннее, и в светлых вечерах, в погребальных службах страстной недели, чуялась радость близкой Пасхи. Погода стояла холодная, но ясная, и, долго не зажигая огня, Марина сиживала у окна, смотря на долгий ряд домов, крыш и крестов и небо, из розового превращавшееся в нежно-зеленое, с острой и трепетной первой звездой. Дома никого не было, так как Иосиф тоже ушел ко всенощной, и на звонок вышла сама Марина; огня нигде не было, только во всех комнатах светили лампады, и пришедшую Соню она узнала по голосу и горбатой фигуре.

– Можно к вам? Вы – одна, как я рада, мне нужно много с вами говорить.

– Милости просим. Я рада.

Когда они прошли в гостиную, Соня сказала:

– Можно пройти к вам, Марина?

– Конечно, пойдемте. Севши, Соня начала:

– Я хотела спросить вас, Марина, или вернее просить: когда вы поправитесь, свезите нас с Иосифом куда-нибудь в ваши скиты, ему так нужно уехать отдохнуть, успокоиться. Вас там все знают, и мы не будем ничем нарушать общей жизни, я могу ручаться.

Марина, улыбнувшись, ответила:

– Об этом и речи быть не может: через несколько уже дней вам будут очень рады, но отчего бы вам не съездить в православный монастырь?

– Мы бы хотели быть с вами, и потом, это не совсем то же самое.

– Да, может быть. Но, милая Софья Карловна, верьте или не верьте, может быть, я грех на себя беру, но я говорю вам, что мне с вами навряд придется ехать.