Том 20. Плодовитость

Роза! О, боже праведный! Роза на этом траурном ложе, белая, холодная, мертвая! Самая красивая, самая веселая, самая любимая! Та, которой все восхищались, которой все гордились, которую все обожали! И это свершилось, когда все они были полны надежд на долгую и счастливую жизнь, свершилось за десять дней до свадьбы, назавтра после прекрасного дня, полного безудержного веселья, когда она так резвилась, так смеялась! Она стояла у всех перед глазами, живая, прелестная выдумщица, взрослое счастливое дитя! Царственный прием… Королевский кортеж… Обе свадьбы, сыграть которые собирались вместе, должны были увенчать пышным цветением неизменное счастье, долгое благоденствие семьи. Конечно, и до этого дня им нередко приходилось горевать, подчас и плакать, но, утешившись, они сплачивались еще теснее; и впервые в этот вечер, перед ласковым напутствием на сон грядущий, они недосчитаются одного из членов семьи. Не стало лучшей, — смерть во всеуслышание заявила, что полного счастья не бывает ни для кого, что даже самым мужественным, самым счастливым не дано до конца осуществить все свои надежды. Нет жизни без смерти. И вот на сей раз они тоже уплатили свою дань человеческому горю, уплатили дороже других, ибо взяли от жизни больше, чем другие, они, которые много создавали во имя долгой жизни. Когда все вокруг пускает ростки, все цветет, когда мечта о безграничном плодородии и постоянном зарождении новых жизней становится явью, каким жестоким напоминанием об извечной черной бездне, поглощающей все живое, становится день несчастья: разверзается первая могила и уносит дорогое существо! Эта первая брешь — крах всех чаяний, которым, казалось, не будет конца, тупая тоска, оттого что нельзя жить и любить друг друга вечно.

О! Какие два страшных дня последовали за этим… Ферма тоже словно вымерла, затихла, и тишину нарушало лишь мерное дыхание скота. Съехалась вся семья, — подавленные жестоким ударом, изнемогая от слез, собрались они возле тела несчастной, утопавшей в цветах. И словно для того, чтобы усугубить страдание родных, накануне похорон гроб с покойницей поставили в том самом зале, где еще так недавно весело завтракала вся семья, споря о том, как бы понаряднее украсить его к великому празднику двух бракосочетаний. Здесь провели родители последнюю ночь у тела покойной, и не было ни зеленых веток, ни гирлянд из листьев, а горели лишь четыре свечи да увядали белые розы, срезанные поутру. Ни мать, ни отец не пожелали лечь в эту последнюю ночь: они остались сидеть около своего детища, которое отняла у них земля. Роза вспоминалась им совсем маленькой, полуторагодовалой крошкой, когда они только что приехали в Шантебле и жили в охотничьем домике, — ее незадолго до того отняли от груди, и они по ночам ходили смотреть, не скинула ли она во сне одеяльце. Она вспоминалась им позднее, в Париже, — еще совсем малютка прибегала она к ним по утрам, карабкалась с торжествующим смехом победительницы на родительскую постель. Они видели, как она росла, хорошела, по мере того как увеличивалось Шантебле, словно наливалась всеми соками, всей красотой этой земли, которая вознаградила труд человека обильными урожаями. И вот ее не стало… И теперь, когда они осознали, что больше никогда не увидят ее, руки их нашли друг друга, слились в отчаянном пожатии, и обоим казалось, что из одной общей раны, из двух разбитых сердец сочится и капля за каплей уходит в небытие вся их жизнь, все будущее. Отныне в их счастье образовалась брешь, и, как знать, не последуют ли за первой утратой другие? И хотя оставшиеся десять детей — от пятилетнего малыша до старших, двадцатичетырехлетних близнецов, — были здесь и стояли в траурном одеянии, со слезами на глазах вокруг усопшей сестры, словно почетный караул, воздающий ей последние почести, ни отец, ни мать, чьи сердца были изранены потерей, отторгнувшей от них частицу их плоти и крови, не замечали их, о них не думали. Занимавшаяся заря застала всю семью у тела усопшей, перед последней разлукой, в огромном пустом зале, едва освещенном бледным светом четырех восковых свечей.