Том 24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»

Разумеется, я говорю здесь о проникновении не в причину вещей, а в то, каким образом все происходит. Для ученого-экспериментатора идеал, сферу которого он стремится ограничить, — туманная неопределенность, и она всегда сводится к вопросу, каким образом. Другой идеал — первопричину вещей ученый предоставляет философам, так как не питает надежды когда-нибудь найти ее. Я полагаю, что и романистам-экспериментаторам не следует заниматься этим неведомым, если они не хотят заблудиться в безумствах поэтов и философов. Перед нами и без того немалая задача — постараться познать механизм природы, не думая пока о его происхождении. Если когда-нибудь удастся познать и это, то, уж конечно, благодаря нашему методу, и лучше всего начать с самого начала — с изучения явлений, а не лелеять надежду, что некое откровение вдруг посвятит нас в тайны мироздания. Мы — работники, мы предоставляем жрецам отвлеченного мышления разрешить вопрос почему, над которым они тщетно бьются веками, а сами займемся другим неведомым — вопросом, каким образом, область которого благодаря нашим исследованиям сокращается. Для нас, романистов-экспериментаторов, должен существовать лишь один идеал — тот, который мы можем постигнуть.

Впрочем, приступая к постепенному завоеванию неведомого, окружающего нас, мы смиренно признаем свое невежество. Мы начали, мы двинулись вперед, — и только. Нашу единственную, нашу подлинную силу составляет метод. Откровенно признавшись, что экспериментальная медицина еще переживает пору младенческого лепета, Клод Бернар без колебаний предоставляет на практике большое место эмпирической медицине. «В сущности, эмпиризм, то есть наблюдение или случайный опыт, — говорит он, — лежат в начале всех наук. В сложных науках о человеке эмпиризм неизбежно будет преобладать над экспериментом гораздо дольше, чем в простых науках». И Клод Бернар без всякого смущения признается, что у постели больного, когда не найдены причины патологического явления, лучше всего действовать эмпирически; это, впрочем, соответствует естественному ходу нашего познания, поскольку эмпиризм неизбежно предшествует научному состоянию любой отрасли знания. И, разумеется, если уж врачи почти во всех случаях на практике придерживаются эмпиризма, с тем большим основанием должны делать это мы, романисты, наука которых еще сложнее и менее разработана. Речь идет, повторяю, не о том, чтобы на голом месте создать науку о человеке как об отдельном индивидууме и члене общества, — речь идет о том, чтобы постепенно, осторожно и, как водится, ощупью выйти из потемок, в которых пребывают наши представления о самих себе, и мы должны почитать себя счастливыми, когда среди множества заблуждений можем установить какую-либо истину. Мы экспериментируем, а это значит, что нам еще долго предстоит пользоваться ложными гипотезами, пока мы не придем к истине.

Так поступают сильные люди. Клод Бернар решительно спорит с теми, кто хочет видеть во враче только искусника. Ему прекрасно известно обычное возражение тех, кто смотрит на экспериментальную медицину как на «выдуманную теорию, практическое применение которой пока еще ничем не оправдывается, так как нет ни единого факта, доказывающего, что в медицине можно достигнуть такой же научной достоверности, как и в экспериментальных науках». Но Клод Бернар не дает противникам смутить себя, он доказывает, что «экспериментальная медицина — это не что иное, как естественный расцвет практического медицинского исследования, проводимого в научном духе». И вот каковы его выводы: «Конечно, мы еще далеки от того времени, когда медицина станет в полном смысле этого слова наукой; но это не мешает нам признавать, что такое положение вполне достижимо, и мы всеми силами стараемся достигнуть его, уже теперь применяя в медицине тот метод, который должен вывести ее на научный путь».

Все это, повторяю еще раз, в точности приложимо к экспериментальному роману. Поставьте в приведенном отрывке вместо слова «медицина» слово «роман», и сказанное останется верным.