Том 24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман»

Недаром же я столько раз говорил, что натурализм не литературная школа, что он не воплощается ни в гении какого-нибудь одного писателя, ни в безумствах целой группы, как романтизм, а состоит просто в применении экспериментального метода к изучению природы и человека. И отныне существует только единая широкая эволюция, единое поступательное движение, когда каждый работает сообразно своему дарованию. Допускаются любые теории, и возобладает та теория, которая способна объяснить больше явлений. Невозможно представить себе более широкий и более прямой путь литературного и научного развития. Всем ученым, всем писателям, крупным и маленьким, идти по нему легко и свободно, все они без помех работают над общей для всех задачей, каждый в своей области, и не признают иного авторитета, кроме авторитета фактов, проверенных опытом. Итак, в натурализме не может быть ни новатора, ни главы школы. Тут есть только работники, одни более, другие менее сильные.

Клод Бернар говорит также о недоверии, которое следует питать к теориям. «Нужно иметь крепкую веру и не верить. Я поясню эту мысль: в науке нужно твердо верить в принципы и сомневаться в облекающих их формулах; действительно, с одной стороны, мы уверены, что закономерность существует, но мы никогда не бываем уверены, что нашли ее. Надо питать непоколебимую веру в принципы экспериментальной науки (детерминизм) и не поклоняться теории». Приведу еще один отрывок, в котором Клод Бернар провозглашает конец системам: «Экспериментальная медицина является не новой медицинской системой, а, наоборот, отрицанием всех систем. В самом деле, с развитием экспериментальной медицины из нее исчезнут всяческие личные воззрения — они будут заменены безличными и общими теориями, которые послужат, как и в других науках, лишь для последовательного, разумного сопоставления фактов, добытых экспериментатором». Совершенно то же будет и с экспериментальным романом.

Итак, Клод Бернар отрицает приписываемую ему роль новатора, вернее, изобретателя, лично создавшего новую теорию; и не раз также он говорит об опасности для ученого подчиняться философским системам. «Для физиолога-экспериментатора, — говорит он, — не существует ни спиритуализма, ни материализма. Сами эти слова — термины устаревшего естествознания, и с прогрессом науки они выйдут из употребления. Нам никогда не познать ни духа, ни материи, и если бы это было сейчас уместно, я без труда доказал бы, что, вступив в спор, оба лагеря вскоре пришли бы к взаимному научно обоснованному отрицанию, из чего следует, что все это праздные, бесплодные рассуждения. Для нас существуют только явления, которые предстоит изучить, материальные условия их возникновения, которые нужно установить, определив законы, по которым они протекают». Я уже говорил, что в экспериментальном романе, если мы хотим иметь прочную основу для наших исследований, самое лучшее придерживаться строго научной точки зрения. Не выходить из рамок каким образом, не иметь пристрастия к вопросу о причине вещей. Однако же мы, конечно, не можем избавиться от этой потребности нашего разума, от этой жгучей любознательности, от стремления познать сущность вещей. Я полагаю, что в таком случае нам следует принять философскую систему, более всего соответствующую теперешнему состоянию наук, но принять ее только условно. Например, трансформизм представляет собою самую рациональную систему, прямо опирающуюся на наше современное знание природы. Что бы ни говорил Клод Бернар, а за любой наукой, за любым проявлением умственной деятельности всегда стоит более или менее ясная философская система. Однако можно не благоговеть перед ней, считаться с фактами и быть готовым изменить систему, если того требуют факты. Но сама система все-таки существует, и укореняется она тем прочнее, чем менее развита, менее обоснована наука. Для нас, романистов-экспериментаторов, которые пока еще находятся в стадии лепета, гипотезы неизбежны. И сейчас я перейду к роли гипотезы в литературе.