Том 25. Вождь окасов. Дикая кошка. Периколя. Профиль перуанского бандита

— Вот именно это-то и заставило меня обратиться к вам; как сенатор, как преданный патриот, я прошу вас не отказывать мне в праве войти в состав в комиссии, которая будет судить его.

— Соглашаюсь на вашу просьбу, — отвечал дон Тадео, который не мог удержаться от презрительной улыбки.

— Благодарю, — сказал сенатор с радостным движением, — как ни тягостна эта обязанность, я сумею ее исполнить.

Низко поклонившись дону Тадео, сенатор с радостью вышел из залы.

— Видите ли, — сказал дон Тадео, обернувшись к Валентину, — дон Панчо имел двух друзей и полагал, что мог вполне на них положиться: один из них взялся провозгласить его как диктатора, другой защищать. Что же вышло? В одном он нашел тюремщика, в другом палача.

— Это чудовищные гнусности! — вскричал Валентин с отвращением.

— Нет, — отвечал дон Тадео, — это логический вывод: ему не удалось, вот и все…

— Однако мне надоела ваша политика, — заметил Валентин, — позвольте мне возвратиться к нашим друзьям.

— Поезжайте, если хотите.

— Благодарю.

— Вы немедленно возвратитесь в Вальдивию, не правда ли?

— Разумеется.

— Хотите провожатых?

— Для чего?

— Это правда! Простите, я все забываю, что вы не боитесь никакой опасности.

— Я опасаюсь только за моих друзей, и потому-то оставляю вас.

— Имеете вы какую-нибудь серьезную причину опасаться?

— Никакой, одно смутное беспокойство, которого не могу определить, заставляет меня оставить вас.

— Поезжайте скорее, когда так, друг мой; в особенности, берегите донну Розарио.

— Будьте спокойны; через три часа она будет здесь…

— Счастливого пути; помните же, что я жду вас с нетерпением.

— Только съездить и возвратиться…

— До свидания!

Валентин вышел из комнаты, отправился в конюшню, сам оседлал свою лошадь и поскакал галопом. Он сказал дону Тадео правду: его мучило смутное беспокойство, он предчувствовал несчастье.

Глава XXXIX РАНЕНЫЙ

Воротимся теперь к графу де Пребуа-Крансэ.

Когда похищение было совершено, та часть долины, в которой дон Тадео раскинул свои палатки, была пуста. Толпа, увлеченная любопытством, бросилась в ту сторону, где происходило возобновление договора. Впрочем, меры похитителей были так хорошо приняты, все сделалось так скоро без всякого сопротивления, без криков и без шума, что тревоги не было, никто даже и не подозревал, что случилось.

Крики молодого человека не были никем услышаны, а пистолетные выстрелы его смешались с шумом празднества. Итак, Луи довольно долго лежал без чувств перед палаткой; из двух ран его струилась кровь.

По странной случайности, все служители и даже два индейских вождя удалились, как мы сказали, чтобы присутствовать при церемонии.

Когда крест был водружен, когда генерал и токи, взявшись за руки, оба вошли в палатку, толпа разделилась на маленькие группы и скоро разошлась; каждый поспешил вернуться на то место, где был раскинут временный лагерь его партии.

Индейские вожди первые возвратились к Луи; когда любопытство их удовлетворилось, они начали упрекать себя, зачем так надолго оставили они своего друга. Приближаясь к лагерю, они удивились, что не видят Луи, и некоторый беспорядок наполнил души их беспокойством. Они ускорили шаги. Чем более они приближались, тем более этот беспорядок становился очевидным для их глаз, привыкших замечать признаки, неприметные для глаз белого.

В самом деле, пространство, оставленное свободным в ограде, составленной из тюков, казалось, было театром борьбы; на сырой земле оставались следы нескольких лошадей; некоторые тюки даже были отодвинуты как бы затем, чтобы расширить ходы. Эти признаки были достаточны для индейцев; они разменялись тревожным взором и вошли в стан поспешными шагами.

Луи находился еще в том самом положении, в каком оставили его индейцы: он лежал поперек входа в палатку, с разряженными пистолетами в руках, с головою, опрокинутою назад, с полуоткрытыми губами и сжатыми зубами. Кровь уже не текла. Индейцы смотрели на него с минуту с остолбенением. Лицо молодого человека было покрыто смертельной бледностью.

— Он умер! — сказал Курумилла голосом, прерывавшимся от волнения.

— Может быть, — отвечал Трангуаль Ланек, становясь на колена возле тела.

Он поднял безжизненную голову Луи, развязал ему галстук и открыл грудь, тогда он увидал две раскрытые раны.

— Это мщение, — прошептал он. Курумилла покачал головой с унынием.

— Что делать? — сказал он.

— Мне кажется, что он не умер.

Тогда с чрезвычайной ловкостью и невероятным проворством оба индейских вождя окружили раненого самыми разумными и дружескими попечениями.

Долго все было бесполезно. Наконец слабый вздох мучительно вырвался из стесненной груди молодого человека; легкий румянец покрыл его щеки, и он раскрыл глаза.

Омыв рану свежей водой, Курумилла приложил к ней листья oregano и сказал:

— Он лишился чувств от потери крови, раны его широки, но не глубоки и нисколько не опасны.

— Но что такое случилось здесь? — вскричал Трангуаль Ланек.

— Послушай! — сказал Курумилла, взяв его за руку. — Он что-то говорит…