Том 3. Ангел Западного окна

Закрывшись в кабинете, я с чрезвычайным прилежанием погрузился в труды Эвклида. И как только этот совершенно гениальный геометр не понимал, что наш мир не исчерпывается тремя измерениями! Теория четвертого измерения уже давно не дает мне покоя! Ибо не только мир, но и наша собственная человеческая природа явно превышает возможности наших органов чувств.

Ясные зимние ночи!.. Нет ничего лучше для наблюдений звездного неба. Душа моя постепенно крепла и обретала прежнюю незыблемость, подобно Полярной звезде в беспредельном пространстве космоса. Тогда же я начал трактат «De stella admiranda in Cassiopeia»[25].

В высшей степени удивительное небесное тело; часто всего за несколько часов оно меняет величину и яркость до неузнаваемости, кажется, это уже совсем другая звезда. Сияние Кассиопеи чем-то сродни свету в человеческой душе, который, медленно угасая, может становиться совсем кротким... Поистине чудесны эти умиротворяющие эманации, которые изливаются на нас из небесных глубин...

В середине марта королева Елизавета неожиданно и весьма загадочно известила через Лестера о своем визите в Мортлейк! С чего бы это? — гадал я. Но сначала прибыл Дадли. Я буквально оторопел, и не столько от удивления, сколько от ужаса, когда он внезапно, прямо в лоб, спросил о некоем «глазке», или магическом камне, на который бы охотно взглянула королева Елизавета. Наверное, надо было скрывать правду и твердо стоять на том, что понятия не имею, о каком таком «глазке» идет речь, — имелся, конечно, в виду кристалл Бартлета Грина, который уже не раз выручал меня, — но в первом замешательстве я как-то не сообразил прибегнуть к этой хитрости. Кроме того, Дадли сразу в нескольких словах дал понять бессмысленность каких-либо отговорок, так как госпожа велела особо подчеркнуть, что как-то ночью, минувшей осенью, сама видела во сне камень у меня в руке. Сердце мое на миг перестало биться, но я, с трудом совладав с собою, виду не подал и, рассыпавшись в любезных комплиментах ее величеству, заверил, что она может располагать всем моим имуществом и домом как своим собственным.

Собираясь уходить, Дадли склонился —о, как давно это было! — к руке Элинор, моей тогдашней супруги, которую та отдернула с почти невежливой поспешностью; после его ухода она, скривив брезгливо рот, призналась, что губы кавалера, когда они коснулись ее кожи, источали отвратительное дыхание смерти. Я очень серьезно отчитал Элинор за такие слова.