Том 3. Бабы и дамы. Мифы жизни

– Так-с? – круто повернулся рассказчик к Ергаеву. Тот кивнул головою, трясясь от беззвучного смеха.

– Вручите, – говорит, – его, душечка Марья Семеновна, мне! Я вам его спасу! Я образумлю, усовещу! Я чувствую, что могу усовестить! И должна! Должна, как соседка ваша, как друг ваш, как христианка, наконец… Отпустите его ко мне погостить, – я усовещу!

– О, Господи! – простонал Ергаев.

– Хорошо-с. Мамаше что же? Кума с возу, – куму легче. Обрадовалась даже: все-таки хоть несколько дней, детище милое на глазах торчать не будет, да и та надежда есть, – авось хоть в чужом-то дому не станет безобразить, посовестится… Ну-с, уехал наш Дон Жуан с Клавдией Карловной, и след его простыл. Неделя, другая, третья… только – когда уж в корпус надо было ехать, появился дня за три. Еще больше его ввысь вытянуло, худой стал, баритоном заговорил, а глаза мечтательные этакие и словно как бы с поволокою. У вас совсем не такие! – бросил он Ергаеву.

– Помилуйте, – обидчиво отозвался тот, – да ведь с 1897-го-то года два лета прошли!

– Речь у Онисима стала учтивая, манеры – в любую гостиную. Просто ахнула мамаша: узнать нельзя малого! Айда Клавдия Карловна!.. И в дополнение благодеяний подарила она ему на память часы с цепочкою, и на цепочке – точно такую же вещицу, как видите вы у нас с г. Ергаевым… В нашем роду она тогда была первая-с.

Ну-с, затем история прекращает свое течение на год. Брат Онисим в офицеры вышел и в полк поступил, а на побывку летнюю пожаловал брат Герасим – только что курс гимназии кончил и на юридический метил. Книжек умных навез. Развивать, говорит, вас буду! Смиренник такой, – шалостей никаких; ходит в сад с книжкой, листами вертит, на полях карандашом отметки делает. Мамаша не нарадуется. Только вдруг – приходит:

– Маменька, предупредите папеньку, что я университет решил побоку.

– Как? что? почему? уморить ты нас хочешь?

– Потому что я должен жениться, и мне станет не до ученья, – придется содержать свою семью.

– Жениться? Да ты ошалел? когда? на ком?

– На Феничке.

– На просвирниной дочери?

Так маменька и рухнула… Очнувшись:

– Рассказывай, – говорит, – разбойник, что у вас было? добивай мать!

Отвечает:

– Да ничего особенного. Я ей «Что делать» читал.

– Ну?

– Она ничего не поняла.

– Еще бы! просвирнина-то дочь!

– Когда я начал ей «Шаг за шагом» читать.

– Ну?

– Она тоже ничего не поняла, но…

– Да не мучь! не тяни!

– Но как-то стала в интересном положении. Маменька опять в обморок. Папенька пришел, усами пошевелил, трубкой попыхтел:

– Что ж, – говорит, – поделаешь? Ничего не поделаешь. Закон природы!

– Вот, – брат одобряет, – за это я вас уважаю. Здравый образ мыслей имеете.

– Но жениться на Феньке, – продолжает отец, – и думать забудь, прохвост! Прокляну, наследства лишу, из дома выгоню.

– А вот за это, – возражает брат, – я вас презираю. Подлый образ мыслей имеете.

И пошла у нас в доме каждодневная буря: «Женюсь!» – «Вон из дома!» – «Женюсь!» – «Вон из дома!..» Не житье, а каторга.

В таких-то тесных обстоятельствах маменька и вспомнила о Клавдии Карловне, как она нашего Онисима в чувства возвратила. К ней:

– Голубушка! благодетельница! Вы одна можете! Спасите! усовестите!

Выслушала та, вздохнула глубоко, возвела голубые очи горе, перекрестилась и говорит:

– Пришлите!

И – что же бы вы думали-с? Поехал к ней Герасим якобы с визитом, да… только мы его и видели. Лишь за три дня до отъезда явился – молодцом, еще лучше Онисима, вылощенный такой, надушенный, и «златница» на цепочке. Лихо! О Феничке и не спросил, а ее тем временем маменька замуж спроворила, хорошего жениха нашла, из города почтальона, – смирный, всего на семь четвертных миру пошел и еще ручку у маменьки поцеловал с благодарностью. Стали было у нас в доме над Герасимом подшучивать:

– Как же, мол, братец, тебя Клавдия Карловна усовещивала? коленками на горох ставила или иное что?

А он весьма серьезно:

– Прошу вас на эту тему не острить. И кто об этой святой женщине дурно подумает, не только скажет, тот будет иметь дело со мною. А эту вещь, – златницею потрясает, – я сохраню на всю жизнь, как зеницу ока, на память, какие умные и развитые дамы существуют в России, и до какого благородного самопожертвования могут они доходить!..

Ну-с… Я буду краток. Через год Клавдии Карловне пришлось спасать брата Тита: тоже жениться хотел – на соседской гувернантке. Затем брата Митю, – в город стал больно часто ездить, так мамаша за его здоровье опасалась. А как приехал брат Федечка из правоведения, то мамаша даже и выжидать не стала, чтобы он выкинул какое-нибудь художество, а прямо так-таки усадила его в тарантас и отвезла к Клавдии Карловне:

– Усовещивайте!.. Хоть и ничего еще не набедокурил, а усовещивайте!.. Такая уж их подлая жряховская порода!

И только на брате Пете вышла было в сей традиции малая зацепка. Рыжий он у нас такой, весноватый, угрюмый, – одно слово, бурелом. По Лесному институту первым силачом слыл. Волосы – копром. В кого только таким чертом уродился? Привезла его маменька… Клавдия Карловна – как взглянула, даже из себя переменилась:

– Ах, – говорит, – рыжий! ненавижу рыжих!