Том 3. Бабы и дамы. Мифы жизни

– Видите ли, – начал Жряхов, – уезд, где я родился, – и вот где они, – кивнул он на юношу, – теперь жительствуют, медвежий угол. Там и железная дорога-то недавно прошла – всего лет десять, как зацепилась веткою за Николаевку. Дворянства в мое время сидело еще по усадьбам много, только по захолустной скуке все так между собою перероднились, что во всем уезде не стало ни женихов, ни невест, – все кузины да кузены: никакой поп венчать не станет. Ладно-с. Любвей, стало быть, нема, а без любвей – какая же и общественность? Старикам хорошо: водки выпить, в карты поиграть, а молодому человеку это – тьфу! рано! ему ромбическое подавай, с чувствами. И так как в романическом была у нас, молодых дворян, большая убыль, – ибо соседские барышни, зная, что мы не женихи, пребывали к нам весьма холодны и готовы были променять всех нас гуртом на любого франта из других уездов, только бы не был кузен, – то впадали мы в холостую тоску, а чрез нее в огорчительные для родителей и пагубные поступки.

Юноша вдруг фыркнул. Жряхов приятно на него уставился:

– Что вы-с?

– Н-н-ничего… я вспомнил… продолжайте…

– Родитель мой, Авксентий Николаевич Жряхов, и родительница, Марья Семеновна, были, царство им небесное, люди строгие, богобоязненные. Детей имели множество и дрожали над ними трепетно. А сынки, то есть я и братцы мои, удались, как нарочно, сорванец на сорванце, умы буйные, страсти пылкие… И вот-с, – тонко улыбнулся рассказчик, – вспоминаю я из детства моего такую картину. Приехал из корпуса на побывку брат Онисим. Мне тогда годов девять было, а ему семнадцать, восемнадцатый. Парень – буря-бурею… Н-ну… Живет неделю, другую. Вдруг в один прекрасный день – катастрофа… Онисим – словно туча; горничная Малаша – вся в слезах; мать ее, скотница, вопит, что кого-то погубили и так она не оставит, пойдет до самого губернатора; маменька валяется в обмороках и кричит, что Онисим ей не сын и видеть она его, беспутного, не желает; а папенька ходит по кабинету, палит трубку, разводит руками и бормочет:

– Что ж поделаешь? Ничего не поделаешь. Человек молодой. Закон природы, закон природы!

Малаше дали сто рублей и убрали ее из дома, но… недели две спустя, в слезах была прачка Устя, и про поход к губернатору вопила Устина тетка. Еще через неделю – Груша с деревни, и Грушин отец явился в усадьбу с преогромным колом. С березовым-с. Положение становилось серьезным. Папенька с маменькою, хотя люди достаточные, однако не фабриковали фальшивых бумажек, чтобы с легкостью располагать сторублевками. А их, судя по энергии брата Онисима и обилию крестьянских девиц в околотке, надо было заготовить преогромный запас. Чувствуя себя бессильною пред сыновним фатумом, мамаша продолжала рыдать, проклинать и падать в обмороки, а папаша – курить трубку и рассуждать:

– Что ж поделаешь? Ничего не поделаешь. Закон природы! И вот тут-то впервые слетел к нам с небеси ангел-избавитель, в лице Клавдии Карловны.

Она тогда всего лишь третий год овдовела и жила строго-строго. Ездила в далекие монастыри Богу молиться, платья носила темных цветов, манеры скромные, из себя – картина. Блондинка, на щеках розы, глаза голубые навыкате, лучистые этакие, рост, фигура, агуры… загляденье! Вот-с, приезжает она к нам, по соседству, в гости. Маменька ей, конечно, всю суть души и возрыдала. Клавдия Карловна – ангел она! – большое участие выказала, даже разгорячилась и в румянец взошла.

– Позвольте, – говорит, – Марья Семеновна, покажите мне этого безнравственного молодого человека!

– Ох, – маменька отвечает, – душенька Клавдия Карловна! Мне этого негодяя совестно даже и выводить-то к добрым людям.

Однако послала за братом Онисимом. Осмотрела его Клавдия Карловна внимательно. Ну, – где учитесь? да любите ли вы свое начальство? да начальство вами довольно ли? да зачем вы огорчаете маменьку? да маменька вам – мать родная… Словом, вся бабья нравоучительная канитель, по порядку, как быть надлежит.

Юноша Ергаев опять захихикал.

– Было-с? – кротко обратился к нему Жряхов.

– Как на фотографии! – раскатился тот.

– Отпустили Онисима дамы. Клавдия Карловна и говорит мамаше:

– Что хотите, душечка Марья Семеновна, а он не безнравственный!

– Душечка, безнравственный!

– Ах, не безнравственный!

– Милочка, безнравственный!

– Нет, нет, нет и нет! не поверю, не могу поверить! Быть не может. Такой приятный мальчик, и вдруг безнравственный!

– Душечка, Малашке – сто, да Устюшке – сто, да Грушкин отец – с березовым колом. Пришлось бы вам кол-то увидать, так поверили б, что безнравственный!

Задумалась Клавдия Карловна и вдруг – с вдохновением этаким, в очах-то голубых:

– Вся эта его безнравственность, – просто налет! юный налет – ничего больше! Душечка Марья Семеновна, умоляю вас: не позволяйте ему погибнуть!

Маменька резонно возражает:

– Как ему не позволишь, жеребцу этакому? Уследишь разве? Я человек старый, а он, изверг, шастает – ровно о четырех копытах.

– Это, – говорит Клавдия Карловна, – все оттого, что он одичал у вас. Ему надо в обществе тонких чувств вращаться, женское влияние испытать…