Том 4

«А мне показалось, что я перегнул палку, — сказал Щедров. — Видишь ли, Иван Лукьянович, в отношениях между нами, коммунистами, не должно быть места ни грубости, ни оскорблениям. Наши отношения должны быть равными и товарищескими».

«Верно, все это так, — согласился Орьев. — Но верим только в том случае, если коммунисты честны в своих поступках и в своих делах. А если не честны? — Орьев помолчал, слышно было, как он подмащивал под голову подушку. — Ведь один из тех, кто избил Огуренкова, Яровой, тоже ведь, к нашему несчастью, член партии. Так что же, и с такими, как Яровой, мы должны быть вежливы, предупредительны?»

«Яровой — случай исключительный. — Щедрову не лежалось, и он сел, опустив с дивана ноги. — Удивляюсь, как могло случиться, что как раз в тот момент, когда я пропесочивал Черноусова и Ефименко, ты вдруг появился в зале. Чего доброго, кто-нибудь подумает, что по району я езжу в сопровождении райпрокурора, что без него и шагу ступить не могу. Скажут: Щедров едет в колхоз, а прокурор сопровождает его, появляется во время его выступления, чтобы придать больше убедительности словам секретаря райкома».

«Умный так не подумает, а с дурака что за спрос», — сказал Орьев.

«Да, кстати, как там себя чувствует Огуренков? Хочу поехать проведать».

«Огуренков только на второй день пришел в сознание. Я сам звонил в больницу. Врачи заверили, что сделают все от них зависящее».

«Что показали преступники?»

«Изворачиваются. Придумали любовную версию. Когда Осьмин еще не был женат, то Огуренков якобы ухаживал за его невестой, а теперешней женой. На этом и стоит Осьмин: дескать, отомстил сопернику. Яровой же, как друг Осьмина, помогал ему в этом».

«И ты этому веришь?»

«Какая может быть вера? Истинная причина преступления кроется в другом».

«В чем же?»

«Мщение. В архивах прокуратуры хранится «дело Огуренкова». На протяжении многих лет Огуренков писал разоблачительные письма, уличал Логутенкова и его дружков в преступлении. Однако все кончилось тем, что Огуренков был обвинен в клевете и дело производством прекращено».

«Надо это «дело» изучить».

«Этим мы сейчас и занимаемся. — Орьев приподнялся на локти, лысый его череп белел от лунного света, падавшего в окно. — Антон Иванович, я приехал не столько затем, чтобы доложить о ходе следствия, сколько за советом. Мельчаков считает, что Логутенкова надо взять под стражу».

«Илью Васильевича?»

«Да, его… Мельчаков просит санкцию».

«Ну и что?»

«Вот приехал посоветоваться».

«Я не прокурор. В таких делах советовать мне трудно. Сам что думаешь? Ты же законник».

«Полагаю, что пока этого делать не надо. Если будет нужно арестовать Логутенкова, то сделать это мы всегда успеем».

«Вот так и скажи Мельчакову. Спешка, горячность тут ни к чему. — Щедров вдруг поднялся и в одних трусах зашагал по комнате. — Логутенкова в кутузку? Как же так? Иван Лукьянович, я прошу вас разобраться в этом деле как следует и повнимательнее».

«Так оно и будет сделано, — ответил Орьев. — Логутенкова мы пока что не трогали. Может, и не тронем».

«Может, не тронете? — Щедров опустился на диван. — А может, и тронете? Как полагаешь, Иван Лукьянович?»

«Все может быть. Покажет время и следствие».

— Гляжу на тебя, Антон Иванович, и еще сильнее убеждаюсь, что секретари райкома очень разные по натуре. Сколько я их уже знал. Поездил, покатался с ними по Усть-Калитвинскому. По счету ты уже седьмой.

Это сказал все время молчавший Ванцетти. Сказал негромко, задумчиво, и мысленная беседа Щедрова с Орьевым оборвалась.

— В чем же мы разные?

— В привычках. К примеру, у Николая Авдеича Коломийцева была привычка петь песенки. Бывало, направляемся в станицу, а Коломийцев сидит вот так рядом, как ты, такой задумчивый, и всю дорогу поет какие-то свои песенки. Поет так тихо, грустно. Слов не разберешь, а мотив завсегда такой протяжный, с грустинкой. Хорошо, душевно пел… Или, помню, возил я Солодова Павла Петровича. Ты должен его знать. Молодой и собой бедовый. От нас он уехал на учебу и не вернулся. Так вот, Солодов любил думать вслух. Даже в спор вступал сам с собой, горячился, что-то доказывал. Едем по полям, а он начинает что-то сам себе доказывать. Задает вопросы, возражает или соглашается. То усмехнется, то обозлится. А меня, веришь, смех давит. — Ванцетти умолк, потому что начал обгонять вереницу грузовиков. — После Солодова я возил Пономаренко Андрея Савельевича. Так у него была привычка дремать в дороге. Сядет рядом со мной, вот так же, как и ты, скажет, чтобы разбудил перед въездом в станицу, приклонится к сиденью, ноги подожмет и сладко засопит. Надо, говорит, уметь отдыхать всюду и во всякое время. Машину я не гнал, старался ехать спокойно. А еще раньше, помню, возил Прокофьева Якова Поликарповича. В ту пору ты был школьником. Так Прокофьев любил поговорить о моем имени. Кажется, все уже высказал. Нет, оказывается, не все. Выедем за станицу, а он свое. «Имя у тебя, Тимохин, сугубо революционное, и носить его надобно с честью». Ношу, говорю, стараюсь.

— Да, Прокофьев прав, — согласился Щедров. — Имя у тебя знаменитое.