Том 4. Классические розы

Судьба Европы — страшная судьба,
И суждена ей участь Атлантиды.
Ах, это вовсе не эфемериды,
И что — скептическая похвальба?

Мир не спасут ни книги, ни хлеба.

Все мантии истлеют, как хламиды.
Предрешено. Мертвящие флюиды
От мудрствующего исходят лба.

Философ прав, но как философ скучен.

И вот — я слышу серый скрип уключин
И вижу йодом пахнущий лиман,

Больным, быть может, нужный и полезный.

…А я любуюсь живописной бездной
И славлю обольстительный обман!

Кишинев, 9 марта 1934 г.

Любовь Столица

Воистину — «Я красками бушую!»
Могла бы о себе она сказать.
Я в пеструю смотрю ее тетрадь
И удаль вижу русскую, большую…

Выискивая сторону смешную,

Старались перлов в ней не замечать
И наложили пошлости печать
На раковину хрупкую ушную…

И обожгли печатью звонкий слух,

А ведь она легка, как яблонь пух,
И красочностью ярче, чем Малявин!

О, если б бережнее отнестись, —

В какую вольный дух вознесся б высь,
И как разгульный стих ее был славен!

Кишинев. 1 марта 1934 г.

Шульгин

В нем нечто фантастическое: в нем
Художник, патриот, герой и лирик,
Царизму гимн и воле панегирик,
И, осторожный, шутит он с огнем…

Он у руля — спокойно мы уснем.

Он на весах России та из гирек,
В которой благородство. В книгах вырек
Непререкаемое новым днем.

Его призванье — трудная охота.

От Дон Жуана и от Дон Кихота
В нем что-то есть. Неправедно гоним

Он соотечественниками теми,

Кто, не сумевши разобраться в теме,
Зрит ненависть к народностям иным.

Кишинев. 18 февраля 1934 г.

Ходасевич

В счастливом домике, мещански мил,
Он резал из лирического ситца
Костюмчики, которые носиться
Могли сезон: дешевый ситец гнил.

За рубежом, однако, возомнил,

И некая в нем появилась прытца:
Венеру выстирать готов в корытце,
Став вожаком критических громил.

Он, видите ли, чистоту наводит

И гоголем — расчванившийся — ходит,
А то, Державиным себя держа,

Откапывает мумии и лику

Их курит фимиам, живущим в пику,
Затем, что зависть жжет его, как ржа.

Кишинев. 9 марта 1934 г.

Савва Чукалов

Избрал он русский для стихов язык,
Он, сердце чье звенело мандолиной.
Он в Петербурге грезил роз долиной,
Которою прославлен Казанлык.

Он постепенно к северу привык,

Родившийся в тени горы орлиной.
Впоследствии, свершая путь свой длинный,
Не раз душою горестно поник:

О финской целомудренной поляне

Он вспоминал, о северной Светлане, —
О девушке, его согревший май, —

Не все ль равно — о русской иль болгарке?

Дни юности всегда для сердца ярки,
А в дни любви роднее чуждый край.

Тойла. 5 сентября 1934 г.

Никифоров-Волгин