Том 4. Сумерки божков

Елена Сергеевна резко подняла голову. Берлога, словно нарочно, называл оперы, где до сих пор неразлучно и неразрывно создавался успех их обоих. Но Мешканов, не заметивший ее движения, не дал ей сказать готовые сорваться с губ слова.

— То есть, проще сказать, — на карту весь ваш избранный и любимый репертуар? — воскликнул он и загрохотал: — Хо-хо-хо-хо! Андрей Викторович! Многоуважаемый! Досточтимый! Спешите! Несносно спешите! Зверски опережаете события и, верьте опыту, ежеминутно хватаете через борт!.. Я не отрицаю: орган у госпожи Чайниковой благодатный… от некоторых нот бегут по спине благодарные этакие мурашки, и — tous mes compliments à vous [170], Александра Викентьевна! — девица обучена надлежаще и экспрессии весьма не лишена… весьма-с… Но — как примадонна?! С вами?! Разве возможно?! Ответственность, сударь мой, — ответственность огромнейшая! Хо-хо-хо-хо! Жестокую на себя ответственность пред публикою и пред театром изволите брать, — хо-хо-хо-хо! Вы поговорите с нею, с г-жою Уточкиною этою: ведь при всем своем голосе, она же — тумба!..

— Ах! — негодуя, вскрикнула Светлицкая.

Но Мешканов, — вошедший в дилетантский раж, который по временам так был ему свойствен и, когда находил, совершенно вышибал его из колеи театральной политики, — только замахал на нее руками.

— Да-с! Да-с! Да-с! Тумба! Дура петая!.. По-нашему пошехонка, а древний грек сказал бы, что она происходит родом из города Абдер!..[171]

— Мартын Еремеич? — опять взвизгнула обиженная Светлицкая, а Юлович хохотала.

Ободренный успехом, Мешканов продолжал живописать.

— И притом-с, — хо-хо-хо-хо! — рожа не рожа, а на то похоже. Конечно, телосложение имеет… ну и всякое там молочное хозяйство в достаточном изобилии… хо-хо-хо-хо!.. Но ведь, собственно-то говоря-с, подобных лупёток а la russe [172] в каждой прачечной по тринадцати на дюжину дают-с… хо-хо-хо-хо!..

— Да что мы держим, Мешканов? — осадил его Берлога. — Раскричался о красоте, как гусь на дурную погоду!.. Что мы держим? Оперный театр или публичный дом? Нам не красавицы нужны, а примадонны!

Мешканов умолк, ворча про себя:

— Ну тоже, знаете, нельзя же, чтобы рожею наводила уныние на фронт… Parole d’honneur! [173] Хо-хо-хо-хо!

Берлога стоял на своем.

— Я Пташкиной лично не знаю и знать ее, собственно говоря, не хочу. Я не знаю, как она говорит. Очень может быть, что и глупо. Но поет она умно и со вдохновением.

— Ей аплодировал Orchester, — послышалась неожиданная ворчливая поддержка из облака, за которым скрывался Рахе.

— Да-с! — подхватил Берлога, — ей аплодировал оркестр, и, согласитесь, уж это — необыкновенно… Между своими скромничать нечего… Мы все — артисты с именем и стоим кое-чего… Однако много ли таких вечеров можем мы — каждый — вспомнить в своей карьере, чтобы наше искусство растрогало и заставило аплодировать оркестр? Оркестр — суровая, взыскательная музыкальная коллегия. Обыкновенно он, в своем замкнутом звуковом педантизме, так глубоко презирает нас, певцов, что даже и не слушает, — у него одно в спектакле свято: капельмейстер и его палочка. Они издеваются над слабою нашею музыкальностью. Наши вольности в ритме, наши зыбкие тональности, которые мы извиняем себе, потому что их не слышит публика, — для них уже смертные грехи против искусства. Ты, Маша, неоцененный клад для оперы, ты — замечательная, иногда великая прямо артистка. Ты — истинный, золотой человек для публики. Но посмотри: весь зал трещит рукоплесканиями тебе, а оркестр холоден как лед… много, много, что снисходительно улыбаются…

— А — что я с ними, змеями немецкими, поделаю? — добродушно откликнулась Юлович. — Я люблю, чтобы у меня от пения душа горела, а они там, в берлоге своей, только знай долги наши считают: где я за такт заскочила, да — где со вступлением опоздала, да где вместо «до-диеза» попала в «ща-бемоль»…[174] Сухари каторжные! Вот все равно что этот твой, Леля, ирод!

Она указала пальцем на Рахе. Тот оделся дымным облаком и провещал:

— Искусство любит мера и точность, а вы, Маша, лишены мера и точность. Я всегда говорил вам, что вы себе имеете один ваш большой голый талант, который изливаете через ваше весьма широкое горло. О, если бы вы имели когда-нибудь одна хорошая школа и приобрели себе классический метод!

— И ничего бы тогда из меня не вышло! — хладнокровно возразила Юлович.

— Warum?

— Darum [175], батюшка, что я русская растелепа… вот зачем! Что немке здорово, русской бабе смерть… Понял?

— Елена Сергеевна не есть немка…

Юлович скорчила гримасу отчаяния и махнула рукою.

— Хуже!

Берлога ораторствовал.