Том 5. Калина красная

“Шукшин поступил во ВГИК на год позже меня, двадцати пяти лет. Не знаю, как сейчас, а тогда на моем, операторском, факультете на каждое место претендовало 25 человек, на каждое из двадцати пяти. Но в действительности конкурс был еще жестче. Не знаю, как было у режиссеров, поэтому опять пример с операторского факультета. Четыре места – республиканская квота. Три места – иностранцы. Из остальных восемнадцати мест не «блатных» – только четыре. Вот так-то. Но все это мы узнали уже потом, когда стали учиться.

Значительная часть студентов тогда была со школьной скамьи. Сплошь дети – кинематографистов, сотрудников кинематографической администрации, государственных служащих областного и более высокого престижного звена, корреспондентов-международников и тому подобных. А среди них, как инородные тела, великовозрастные мужики в военной форме без погон. Военную форму мы носили не ради форса, а потому, что ничего другого не имели. Это была и будничная, и кобеднишная наша одежда. К обедне, то есть. Так у нас в деревне раньше говорили. И мы с Шукшиным были такие же.

Однажды после партсобрания подошел к Шукшину, познакомились. Как он обрадовался, услышав, что я тоже с Алтая! Это же на самом деле редкость – встретить земляка во ВГИКе! Все равно что родного человека встретишь.

Потащил он меня сразу к себе в общежитие, это неподалеку от института. Никого из соседей не было, и мы весь вечер провели вдвоем. Прихватили из буфета какой-то еды, что можно было тогда купить в буфете да еще на студенческую стипендию. У Шукшина оказался медицинский, узкогорлый такой, флакончик со спиртом. Я еще удивился, откуда у него такая посуда. Он объяснил, что спирт ему в санчасти выдают для лечения язвы желудка, велят принимать по чайной ложке три раза в день. Ну, а мы то лекарство приняли за один вечер. Деревню вспоминали. «А помнишь, на сенокосе?» – «А помнишь, как сеяли в войну». Он вспомнит, я добавлю. Я вспомню, он добавит. Песни родные всласть с ним попели. Словом, тот вечер был для нас как, светлый праздник. Как подарок судьбы...

Первое впечатление? Непростой вопрос. Иногда называют Шукшина застенчивым, но это – бред собачий. Ходил он тихо, говорил негромко, больше молчал, вообще не любил высовываться, но по тем взглядам, что бросал он на окружающих, особенно если удавалось поймать эти взгляды, когда он не замечал, что за ним наблюдают, не оставляло сомнений, что он цену себе знает и людей видит насквозь.

Ходил он в военной форме, но в армейской, а не флотской. Из флотской, помню, были только тельняшка да бушлат, но он чаще носил не бушлат, а «московку» – короткое такое пальто с четырьмя карманами. Шапчонка неказистая, цигейковая, если не ошибаюсь. Никогда не носил галстук. Одно время, после ВГИКа, любил бурки, белые такие, войлочные, обшитые кожей, тогда на них большая мода была. Потом на съемках часто ходил в кирзовых сапогах, но это уже не от бедности, это была как бы позиция...

Характер его не отличался миролюбием. Если что не так, мог исчезнуть со съемки, улететь домой или, к примеру, в Одессу. Потом являлся притихший, но не виноватый. Словом, застенчивого, благостного Шукшина не было.

После окончания института я пошел работать в Центральную студию документальных фильмов, а Шукшин... Почти три года были, мягко выражаясь, периодом его вынужденного бездействия. На работу Шукшина не брали потому, что он не имел московской прописки, а не прописывали потому, что в Москве не работал. Заколдованный круг. Уже и книжка вышла «Сельские жители», уже заговорили о нем как о писателе, актере, а он все еще был бездомным. Ночевал, где придется: в общежитии ВГИКа, у близких знакомых. С его самолюбием, легко ранимым характером это – дикая мука. Не раз у меня ночевал. Мы с женой старались приветить его, как могли, и одновременно не показать жалости. Жалеть он себя не позволял.

Из того курса, который Михаил Александрович Ромм набрал в 1954 году, дипломные работы на «Мосфильме» снимали двое: Андрей Тарковский – полнометражный художественный фильм «Иваново детство» и Василий Шукшин – короткометражный фильм «Из Лебяжьего сообщают» по заказу Центрального телевидения.

В фильме немало шукшинских находок. Вот, например, сцена у колодца. Ночью инструктор Ивлев возвращается с трактористом Сеней – Леней Куравлевым – из поездки. Останавливаются у колодца, Ивлев достает ведро воды, ставит на сруб, наклоняется, пьет через край, остальное медленно выливает на землю и произносит такую фразу:

– Вот так и любовь... Зачерпнешь полную бадью, отопьешь два-три глотка, а остальное – в грязь...

От Ивлева, пока секретарь райкома мотался по району, ушла жена с инженером.