Том 5. Калина красная

Летом 1962 года мы снимались в фильме «Когда деревья были большими». Жили вместе на застекленной террасе небольшого домика, где стояли только две железные кровати с пружинными матрасами; даже стола не было. Садясь на кровать, человек утопал в пружинах, колени вздымались высоко вверх. Но как раз это Шукшина и устраивало: в таком не слишком удобном положении он писал, положив на колени книжку, а на нее – тетрадь в клетку. В эти минуты он ничего не слышал, никого не замечал. Писал и писал. И очень много читал.

На зорьке рыбачили. Василий Макарович смотрел на речку, изредка покашливая, молча... Вообще-то он молча слушал тишину, да и молчал как-то по-своему: весь уходил в себя, сосредоточивался, и взгляд у него в тот момент становился отсутствующим...

Вдруг– всплеск. Совершенно уверенный, что клюет именно у него, Шукшин восклицал:

– Вот она! – и смеялся, по-детски открыто и наивно.

Один большой писатель сказал, что наивность – художническая черта. Василию Шукшину была присуща эта «слабая» черта, и в ней выражалась его натура художника.

В начале 60-х годов Шукшин очень радовался, что его рассказы начали появляться в периодике, радовался как-то очень наивно и по-детски:

– Лень, знаешь, напечатали, – и, смущаясь, даже немного растерянно показывал журнал.

В подобные минуты он был необыкновенно обаятелен.

Наивно удивлялся и другому: почему в Москве чаще делают подземные переходы для людей, а не тоннели – для автомашин? Почему сновать вниз вверх должен человек, а не машина? На лице его в такие минуты было написано поистине страдальческое удивление – это его по-настоящему мучило.

В апреле 1974-го в Новороссийске стояли мы рядом с машиной, которая должна была нас везти, и шофер включил приемник: по «Маяку» передавали последние известия. Среди прочих новостей оказалась и такая: известному спортсмену исполнилось двадцать четыре года.

Шукшин удивился:

– Что, им больше передавать нечего?

Он говорил, что каких бы успехов ни достиг спортсмен, оповещать всю страну о его двадцать четвертом дне рождения не имеет смысла; что это может повести к зазнайству, нескромности и прочему; что есть еще очень и очень многое, о чем можно и нужно рассказывать людям. И т.д.

Наивность в нем поражала и тогда, когда он общался со своими дочерьми; правда, здесь была не только наивность, и об этом, наверно, тоже надо сказать.

Игра Василия Макаровича с Ольгой и Машей на меня всегда производила яркое впечатление. Он не опускался до них, а как бы поднимался до возраста детей, и вместе с ними смотрел на мир – наивно и открыто.

Но было и еще нечто, что отличало отношение к девочкам его, отца: он уже знал мир. И я себя ловил на том, что общение Шукшина с детьми рождало во мне чувство какой-то щемящей тоски. Долго я не понимал, отчего создается такое впечатление, пока в разговоре однажды не обмолвился:

– Дети-то тут при чем?

Оказалось, вот в чем дело: жизнь, считал Василий Макарович, иной раз лупцует мощно, мир бывает жесток, и впереди порой ожидает такое, что все детские беды в сравнении с этим – пустяки.

Как передать словами ту нежность, с которой он относился к своим девочкам? Как описать его трогательную и непонятную на первый взгляд уважительность, предупредительность и ласковость по отношению к ним? Не зная, конечно, как судьба обойдется с дочерьми, Шукшин как бы заранее жалел их и извинялся за то, что дал им жизнь. Вместе с тем он звал к мудрому пониманию неизбежности не только хорошего, а и трудного, и плохого. Он как бы загодя оборонял своих девочек от ожесточения. Вот это явственно «читалось», когда он бывал с дочерьми.

Все приходит мне в голову одна и та же фраза: «Шукшин меня породил, и жаль, что он не успел меня убить». Что я имею в виду?

Василий Макарович всем актерам, с которыми работал, доверял.

Пусть извинят меня коллеги за такое сравнение, но в большинстве случаев для режиссеров актер, в том числе и я сам, – чемодан с наклейкой, а наклейка – его амплуа. А Шукшин срывал знакомые уже по многим фильмам ярлыки, ему важно было угадать, что же еще есть в закрытом для других «чемодане». Он умел угадывать потенциальные возможности актера, поручая ему роли, идущие вразрез с устоявшимся амплуа, умел угадывать то, что скрыто от других, умел подбирать к каждому свои ключи. Но вот как Василий Макарович это делал, не могу объяснить, – это даже не режиссерская, профессиональная, а человеческая тайна, которую он унес с собой...

В киноварианте трансформация ожидала и Ларьку Тимофеева. Хотя в романе он, можно сказать, совсем не выписан, в кинокартине и он изменился и стал одним из главных героев. Судя по тому, как замышлялась роль, она должна была быть очень сложной. Автор видел в Тимофееве человека, невероятно, до болезненности, преданного Разину.