Том 5. Калина красная

Шукшин отказался от песни, и прямо в кадре сказал: «Не выпелась песня... да вот сегодня в газете пишут, что «Ямщик, не гони лошадей» тоже уже имеет автора и композитора. Пора, видно, и Лихачева объявить автором «Слова о полку Игореве». Глядишь, днями появятся свежие авторы и у песен разинских времен».

«Калина красная» вырывалась на экран без рекламы особенно ярко в глубинках России. На Украине, в Кемерово ее запрещали, а всякий запрет у нас – лучшая реклама, прокат фильма расширился, картину не показывали по телевизору (только через десять лет) по причине приносимой прибыли кинопрокату.

Мне рассказывал работник Казахстана: в городе Аркалык заключенные строили кинотеатр «Октябрь» и, чтобы успеть к юбилею, поставили условие начальству: показать строителям два раза подряд «Калину красную», и обе стороны слово сдержали. Какой же это был просмотр! «Вот надо где было лица снимать», – советовал мне прокатчик.

Шукшин этого уже не узнал...”

Из воспоминаний Ивана Рыжова

“Познакомились мы с Шукшиным еще на съемках фильма «Мы, двое мужчин» в начале 60-х годов. Я жил в гостинице в двухместном номере один, и однажды администратор попросила поселить ко мне молодого актера. Я согласился. Зашел человек в гимнастерке, сапогах и с обшарпанным чемоданчиком. Мы представились, и он предложил:

– Давай на «ты».

– Давай.

– Ты знаешь, Иван, – сразу сказал он. – Я рано встаю.

– Так что?

– Да нет! Я очень рано встаю!

– Ну...

– Я в четыре встаю. Но я тихо, тебе не помешаю, ты не волнуйся. Понимаешь, я немножко пишу...

На другой день он пришел в одиннадцать вечера, и я про себя усмехнулся: как же, встанет!

Но ровно в четыре послышались шаги, плеск в ванной, а затем Шукшин пристроился на постели с бумагой. Работал до десяти утра. И так, к великому моему изумлению, продолжалось все два месяца съемок... Одна стопка тетрадей, чистых, уменьшалась, другая, исписанных, – росла.

Однажды, когда его увезли на съемки, я не удержался и решил посмотреть, что он пишет. Взял наугад одну из тетрадей. В ней был рассказ о глухонемой. Рассказ мне понравился, и я разом перечитал все. Когда Шукшин вернулся, я не выдержал и признался. Он очень обиделся, объяснил, что работы еще не отделаны, и стал после этого запирать тетради в чемодан. Все-таки через несколько дней он поинтересовался, как мне показались его рассказы. Я растерялся. Слишком уж все написанное Шукшиным не было похоже на привычное чтение. В его произведениях были вещи, о которых не было тогда принято говорить, и мне на первых порах показалось, что в том, как он их описывает, есть какая-то «аморальность». Все это я высказал Шукшину. Мой ответ вызвал в нем прямо-таки бурю. «Нет здесь никакой аморальности! Правда все это! Правда не может быть аморальной!» – от негодования он бегал по комнате, выкрикивая мне все это. Я тогда заметил, что если он сильно расстраивался – начинал бегать по комнате. Как ни странно, после этого случая Шукшин меня зауважал. Он понял, что я буду ему говорить правду.

Когда Шукшин показал мне свою дипломную работу «Из Лебяжьего сообщают», я честно сказал ему, что, на мой взгляд, там получилось, а что нет. Он тогда только осваивал профессию режиссера и некоторые мои замечания принял чуть ли не радостно, сокрушенно заявив, что «никто ведь правды не говорит». Кстати сказать, дебют Шукшина вызвал тогда весьма отрицательные оценки. Но сам Василий остался картиной доволен, хотя относился к своему творчеству всю свою жизнь весьма критически. По-видимому, в той картине у него получилось что-то важное для него самого. О чрезвычайной строгости к себе можно судить по количеству рассказов, опубликованных при его жизни.

Помню, как он из Белозерска разговаривал с редактором журнала «Сибирские огни» по поводу посланных туда рассказов. Видно, предлагали ему слово какое-то заменить. Он нахмурился, но согласился. Потом, гляжу, нахмурился еще больше, занервничал.

– А это не убирайте. Тогда совсем не надо печатать. Я рассказ из-за этой фразы писал.

Он никогда не пытался держаться за вещи, для него непринципиальные, но уж если что-то было для него важным, ни на какие уговоры не поддавался.

Когда на съемках «Калины красной» я узнал, что он и тут умудряется писать, я спросил, когда он все успевает.

– А ночи-то белые. Я – на подоконник и пишу.

Эта внутренняя собранность, сконцентрированность делали его внешне неприступным. Сам он не стремился к лишним контактам, потому и праздные люди не липли к нему. Когда же кто-то становился особенно назойлив, Шукшин мог и оборвать.

Мне всегда было интересно с ним работать. Он очень щадил нас и никогда не приглашал на пробы двух актеров сразу. Может быть, это происходило не столько от точного знания своего замысла, сколько от нежелания обидеть человека. Как режиссер Шукшин очень бережно относился к актерам, которые у него снимались. Ценил и умел сохранить в исполнителях рабочее состояние.