Том 5. Калина красная

Помню, после нашей с ним репетиции сложной сцены знакомства старика Байкалова с Егором Прокудиным заботливо спросил: «Репетируешь ты хорошо, а сыграть так можешь?» И продолжил: «Ты пойди за декорацию. Посиди один. Не потеряй это состояние». Он попросил оператора поскорее начать съемку, и мы два дубля подряд проиграли эту сложную сцену. Первоначально в сценарии этот кусок был другим. Там Егор и старик говорили о курении, Егор предлагал Байкалову «Памир», а тот курил свой самосад. Я человек некурящий и почувствовал, что весь этот диалог у меня не получается. Шукшин здесь же, на съемочной площадке, переписал текст роли, уже рассчитывая на меня.

Помню такой случай. Съемки были недалеко от города, нас возили на автобусе, потом я приноровился ходить пешком. Однажды днем Шукшин подошел и спросил:

– Можно я пойду с тобой?

– Можно, – удивился я.

Вечером он зашел за мной и сказал:

– Ну, пошли.

И мы пошли.

Я хотел, чтобы он заговорил, а он молчал.

Когда мы пришли, он сказал:

– Ну, пришли.

На другой день Лидия Николаевна спросила, о чем таком мы разговаривали по дороге: у Василия Макаровича, мол, было прекрасное настроение и он говорил: «Как хорошо ходить с Иваном».

Я так и ответил, что когда мы пошли, он сказал: «Ну, пошли», а когда пришли, он сказал: «Ну, пришли».

У меня сложилось впечатление, что они очень схожи с Василием Ивановичем Беловым и что им очень хорошо было вместе. Один раз мне довелось видеть их парой. Они сидели и молчали. Я долго ерзал, испытывал неловкость, все посматривал на них. Потом спросил:

– Чего молчите-то, мужики? Может, мешаю я, скажите.

– Зачем мешаешь? Нет. Молчим вот – и хорошо.

Как-то навестил я Шукшина в больнице, – вспоминал Рыжов, – и попросил он меня рассказать какой-нибудь из ряда вон выходящий случай. Я вспомнил, как в детстве заболел тифом и мать, накрыв меня тулупом, шептала:

– Господи, прибери его!

А я – маленький и больной, но сообразил – шептал про себя:

– Не прибирай меня, господи, не надо!

Что это: материнская жалость или жестокость? Мы не решили тогда. Прошло много времени, и однажды ни с того ни с сего Василий Макарович спросил:

– А ты у матери узнал, почему она тогда так говорила?

Прошло еще время, я уже забыл о том случае, как вдруг Шукшин, будто мы и не прекращали разговора, сказал:

– Я думаю, все-таки жалость это..

Потом я понял его и предупредил всех: не рассказывайте ему о своих бедах, не надо, он будет ходить и помнить, и переживать, будто это его несчастье.

Ему почему-то всегда казалось, что актеры не согласятся у него играть. Когда зашла речь о съемках «Степан Разин», он сознался, что очень хотел бы пригласить на одну из ролей Михаила Ульянова, но боится, что тот откажет. Я при нем набрал номер телефона и объяснил Михаилу Александровичу, кто хочет с ним поговорить. Шукшин взял трубку, мялся, заикался, робел. И потом долго ходил по комнате и всплескивал руками, удивляясь, что получил согласие.

Своими удавшимися работами он считал лишь «Печки-лавочки» и «Калину красную». Остальные – подготовкой к этим двум лентам. Небывалый успех «Калины красной» у зрителей ошеломил Шукшина. Временами он казался мне счастливым. В кинотеатре «Мир» был устроен просмотр нашей картины для работников дипломатического корпуса. Перед началом сеанса зрители приветствовали нашу делегацию. На демонстрации фильма из съемочной группы остался только я один. А потом, как на грех, собрался выходить в ту же дверь, через которую выпускали публику. Никогда в жизни мне не довелось испытывать таких бурных восторгов. Меня хлопали по плечу, целовали, чуть не рвали на мне рубашку, которая вся оказалась в губной помаде. Слава богу, что там не было Шукшина, трудно себе представить, чтобы они с ним сделали!..”

Из воспоминаний Марии Скворцовой

“У Василия Макаровича я снималась один только раз, в фильме «Калина красная».

Очень нравилось мне работать с ним. Я чувствовала внутри какой-то небывалый подъем, какое-то ликование, восхищение жизнью, что ли. Теперь я понимаю, что это шло от самого Шукшина, оттого, что он был рядом и уже фактом своего существования окрашивал все вокруг. При нем нельзя было хитрить, лениться, идти на сделки со своей совестью – все становилось явным и постыдным, даже если он ничего не сказал, просто посмотрел.

Василий Макарович, мне кажется, всегда тяготился тем, что ему приходилось быть в центре внимания, что многие вольно или невольно подчеркивали его положение. Мне запомнилось, как он отказывался, чтобы его первым со съемок отвозили домой – в машине было много пожилых, уставших за день людей, он помнил о них, ощущал их усталость. Кто-нибудь посчитает, что это мелочь и что я стремлюсь приукрасить, как это нередко делается в воспоминаниях. Для кого-то мелочь, несущественно, для кого-то это не закон жизни – а Шукшин в этом весь, и подобные вещи говорят мне о человеке во много раз больше, чем пространные рассуждения о доброте и чуткости.