Том 5. Калина красная

– Можно идти и идти, – продолжал Егор. – Будет полянка, потом лесок, потом в ложок спустился – там ручеек журчит... Я непонятно говорю? Да потому что я, как фраер, говорю и стыжусь своих же слов! – Егор всерьез на себя рассердился. И стал валить напропалую – зло и громко, как если бы перед ним стояла толпа несогласных. – Вот вы все меня приняли за дурака – взял триста рублей и ни за что выбросил. Но если я сегодня люблю всех подряд! Я сегодня нежный, как самая последняя... как корова, когда она отелится. Пусть пикничка не вышло – не надо! Даже лучше. Но поймите, что я не глупый, не дурак. И если кто подумает, что мне можно наступить на мозоль, потому что я нежный, – я тем не менее не позволю. Люди!.. Давайте любить друг друга! – Егор почти закричал это. И сильно стукнул себя в грудь. – Ну чего мы шуршим, как пауки в банке? Ведь вы же знаете, как легко помирают?! Я не понимаю вас... – Егор прошелся по-за столом. – Не понимаю! Отказываюсь понимать! И себя тоже не понимаю, потому что каждую ночь вижу во сне ларьки и чемоданы. Все! Идите, воруйте сами... Я сяду на пенек и буду сидеть тридцать лет и три года. Я шучу. Мне жалко вас. И себя тоже жалко. Но если меня кто-нибудь другой пожалеет или сдуру полюбит, я... не знаю, мне будет тяжело и грустно. Мне хорошо, даже сердце болит – но страшно. Мне страшно! Вот штука-то... – неожиданно тихо и доверчиво закончил Егор. Помолчал, опустив голову, потом добро посмотрел на всех и велел: – Взяли в руки по бутылке шампанского... взяли, взяли! Взяли? Откручивайте, там проволочки такие есть, – стреляйте!

Все задвигались, заговорили... Под шум и одобрение захлопали бутылки.

– Наливайте быстрей, пока градус не вышел! – распоряжался Егор.

– A-а, правда, – выходит! Давай стакан!.. Подай-ка стакан, кум! Скорей!

– Эх, язви тебя!.. Пролил маленько.

– Пролил?

– Пролил. Жалко – добро такое.

– Да, штука веселая. Гли-ка, прямо кипит, кипит! Как набродило. Видно, долго выдерживают.

– Да уж, конечно! Тут уж, конечно, стараются...

– Ух, а шипит-то!

– Милые мои! – с искренней нежностью и жалостью сказал Егор. – Я рад, что вы задвигались и заулыбались. Что одобряете мое шампанское. Я все больше и больше люблю вас!

На Егора стеснялись открыто смотреть – такую он порол чушь и бестолочь. Затихали, пока он говорил, смотрели на свои стаканы и фужеры.

– Выпили! – сказал Егор.

Выпили.

– С ходу – еще раз! Давай!

Опять задвигались и зашумели. Диковинный случился праздник – дармовой.

– Ух ты, все шипит и шипит!

– Но счас уже поменьше. Уже сила ушла.

– Но вкус какой-то... не пойму.

– Да, какой-то неопределенный.

– А?

– На вид – вроде конской мочи, а вкус какой-то... неясный.

– А чего-то оно в горле останавливается... Ни у кого не останавливается?

– Да, распирает как-то.

– Ага! И в нос бьет! Пей – хорошо!

– А вот градус-то и распирает.

– Да какой тут, к черту, градус – квас. Это газ выходит, а не градус.

– Так, оставили шампанское! – велел Егор. – Взяли в руки коньяк.

– А мы куда торопимся-то?

– Я хочу, чтобы мы песню спели.

– Э-э, это мы сумеем!

– Взяли коньяк!

Взяли коньяк. Тут уж – что велят, то и делай.

– Налили по полстакана. Коньяк помногу сразу не пьют. И если сейчас кто-нибудь заявит, что пахнет клопами, – дам бутылкой по голове. Выпили!

Выпили.

– Песню! – велел Егор.

– Мы же не закусили еще...

– Начинается... – обиженно сказал Егор и сел. – Ну, ешьте, ешьте, все наесться никак не могут. Все бы ели, ели!..

Некоторые – совестливые – отложили вилки, смотрели с недоумением на Егора.

– Да ешьте, ешьте! Чего вы?..

– Ты бы и сам поел тоже, а то захмелеешь.

– Не захмелею. Ешьте.

– Ну, язви тебя-то! – громко возмутился один лысый мужик. – Что же ты, пригласил, а теперь попрекаешь? Я, например, не могу без закуски, я моментально под стол полезу. Мне же неинтересно так. И никому неинтересно, я думаю.

– Ну и ешьте!

А в это время в деревне мать с отцом допрашивали Любу. Ее, бедную, все допрашивали и допрашивали.

– Ну а чего же, военкомат на ночь-то не запирается, что ли? – хотела понять старуха.

Люба и сама терялась в догадках. И верилось ей, и не верилось с этим военкоматом. Но ведь она же сама говорила с Егором, сама слышала его голос, и какие он слова говорил... Она и теперь еще все разговаривала с ним мысленно. «Ну, Егор, с тобой не соскучишься. Что же у тебя на уме, парень?»

– Любк?

– Ну?

– Какой же военкомат? Все на ночь запирается, ты чо!

– Нет, наверно, если он говорит, что ночует там...

– Да он наговорит, только развесь уши.

– Я думаю так, – решил старик, – ему сказали: явиться завтра к восьми часам. Точь-в-точь – там люди военные. И он подумал, что лучше уж заночевать, чем утром опять переться туда.

– Да он же и говорит! – обрадовалась Люба. – Ночую, говорит, здесь на диване...

– Да все учериждения на ночь запираются! – стояла на своем старуха. – Вы чо? Как это его там одного на ночь оставют? А он возьмет да печать украдет...

– Ну, мама!..

И старик тоже скосоротился на такую глупость.

– На кой она ему черт нужна, печать?

– Да я к слову говорю! Сразу «мама»! Слова не дадут сказать.

Егор налаживал хор из «развратников».