Том 5. Наука и просветительство

Строфа IX – переломная: она из двух половин, разделенных малозаметным но. Первая половина – белый день, широта, динамика; вторая половина – вечер и ночь, уголок у камина, сосредоточенность. Первая завершает рассказ о мире естественном – вторая начинает рассказ о мире творческом. В мире естественном состояние поэта подводило к ощущению я снова жизни полн: здесь это полн перекипает через края и находит выражение в ска́чке на коне в раздолии открытом. Такая скачка уже была в I строфе; но там это было целенаправленное действие – охота соседа, а здесь это действие без цели, только разрядка жизненных сил – опять противопоставление практической полезности и творческой самоцельности. В описании ска́чки замечательно быстрое сужение пространства: в поле зрения – сперва все раздолие открытое, потом лишь конь со всадником (взгляд со стороны!), размахивающий гривою, потом лишь конские копыта, бьющие в лед. Это сужение сопровождается выходом в блеск и звук (причем, видимо, двоякий звук: звон, разлетающийся по долу, и треск, остающийся под копытом). Звук был до сих пор только в I строфе (лай), а блеск – только в III строфе (зеркало речек; смиренно блистающая краса в V строфе явно не в счет).

Этот образ блеска важен, потому что только он связывает через голову но две половины IX строфы. Конь в широком раздолии – это природа, камелек в тесной келье – это культура. Картина природы сужалась до блеска конского копыта; переход от природы к культуре дается через затемнение, гаснет день, а камелек забыт; картина культуры начинается с блеска огня в этом очаге. Далее сужение пространства продолжается, но с осложнениями. Огонь в камельке то яркий свет лиет, то тлеет медленно, сужая освещенное пространство; это тот же жизненный ритм чредой… чредой…, что и в строфе VIII. Я пред ним читаю – поле зрения сужается дальше, в нем остается только голова с книгой. Иль думы долгие в душе моей питаю – дальнейшее это сужение или расширение? Для дум не нужна даже книга, душа вся внутри человека, с точки зрения внешнего мира – это сужение; но душа сама вмещает в себя целый мир, и с точки зрения внутреннего, творческого мира – это расширение; оно подчеркнуто словом долгие (в противоположность краткому дню). Это – опять парадоксальное! – взаимодействие внутреннего и внешнего мира становится темой следующей строфы.

Строфа Х начинается движением ухода внутрь: и забываю мир, ухожу в тишину, в сон. Но тут же возникает встречное движение, и пробуждается поэзия во мне, из сна в явь. И то, и другое движение, в сон и из сна, происходит под общей сенью (в общей среде) воображения. Стиснутая между этими движениями, душа стесняется лирическим волненьем, от этого трепещет и от этого звучит – кульминация напряжения! Слов в этом звуке еще нет, слова будут в строфе XI. Достигнув этого предельного напряжения, душа ищет излиться свободным проявленьем – движением вовне, как через край, как между VIII и IX строфами. Но тут же опять возникает встречное движение, ко мне идет незримый рой гостей – откуда? Оказывается, из самого меня, они – давние… плоды мечты моей. С чем тождественна эта мечта из упоминавшегося выше: с душой или с воображеньем? По смыслу слова – скорее с воображеньем: вероятно, оно порождается душой, а потом, порожденное, получает самостоятельное существование, усыпляет и стесняет душу и т. д. Получается еще один парадокс: не душа – вместилище воображения, а воображение – вместилище души. В таком случае напрашивается объяснение: может быть, воображение и есть творческий мир, уже созданный и существующий рядом с реальным, а нынешний акт осеннего творчества – это лишь добавление к нему новых элементов или упорядочение тех, которые в нем уже есть.