Том 5. Переводы. О переводах и переводчиках

Калигула говорит:

Я любил моего коня-сенатора.

Он сиял незапятнанною попоной
Меж сенатской сволочи.

Он не говорил речей,

Был душою стоик
И, наверно, ночью в стойле читал философов.

Я хотел женить его на моей Цезонии,

чтобы вывести цезарей-кентавров,
но не вышло — оттого Рим и пал.

Я любил его так, что хотел распять,

но мешало его благородное телосложение.

Я хотел объявить его божеством,

но десяток дураков с мечами были против.

Он спокойно принял весть, что я умер,

он с достоинством претерпел изгнание
и скончался бездетным на бойне в Анции.

О посмертной судьбе его конины

история умалчивает.

В свою очередь, Гаспаров, чтобы показать, как работают его экспериментальные переводы, приводит свой пример — «одно из самых знаменитых стихотворений Верхарна» под названием «Труп» он сокращает еще более радикально, чем стихотворение Херберта, «вчетверо, с 60 строк до 15», а рядом приводит «точный его перевод — старый добросовестный Георгия Шенгели». Объясняет он это следующим образом: «Новейшую европейскую поэзию я знаю плохо. Я упражнялся на старом материале: на Верхарне, Анри де Ренье[271], Мореасе, Кавафисе. Верхарна и Ренье я смолоду не любил именно за их длинноты»[272]. Однако, как отмечает М. Л. Андреев, только этими поэтами дело не ограничивается, поскольку «так Гаспаров переводил не только с других языков <…>, но и с русского на русский — классическую русскую элегию»[273].

Отобранные им для эксперимента по тому же принципу — сокращение ненужных «длиннот», — эти элегии составили в книге «Экспериментальные переводы» отдельный раздел «Элегии, 1», где представлен следующий набор «опытов» прочтения стихотворений русских поэтов, которые относятся к этому жанру: «Константин Батюшков. Мечта; Иван Козлов. Жизнь; Василий Жуковский. Дружба; Александр Пушкин. Любовь; Евгений Баратынский. Ободрение; Петр Вяземский. Разочарование; Николай Гнедич. Осень; Михаил Милонов. Уныние; Виктор Тепляков. Руины; Александр Полежаев. Гений; Михаил Лермонтов. Конец»[274]. Если выбор кажется оправданным, то такое обращение с представительными именами русской поэзии по меньшей мере непредвиденно. «Наверное, среди его переводов особенно запоминаются самые „темные“ тексты — тот же Пиндар или, скажем, Аристотель, — предполагают Н. П. Гринцер и М. Л. Андреев, — где неуклонное желание понять лаконичные фразы „Поэтики“ заставляют Гаспарова последовательно давать в тексте дополнения „от себя“. И очень похоже, что именно этот экспериментальный опыт прояснения античного текста мог стать толчком к реализованной много лет спустя идее объясняющего перевода „с русского на русский“»[275].

Не случайно поэтому Гаспаров, исходя из заявленного им постулата «я не писатель, я литературовед», в преамбуле к этому разделу делает оговорку: