Том 5. Пути небесные

Роман пользовался очень большой популярностью у читателей, о чем свидетельствует и американская исследовательница шмелевского творчества О. Сорокина – и многочисленные письма читателей, о которых с улыбкой говорил писатель: «Умо-ра! Читатели и особенно читательницы умоляют за… Вагаева!»[7] Вечный хулитель Шмелева, известный эмигрантский критик Г. Адамович, как обычно, не забыл попенять ему на «реакционность», которую увидел в следующем: «Чего же он хочет? Воскрешения „святой Руси“, притом вовсе не углубленно-подспудного, таинственного, очищенного, обновленного, но громкого, торжественно-задорного, наглядного, осязаемо-реального! Чтобы вновь зазвонили все московские колокола, заблистали звездами синеглавые соборы бесчисленных русских монастырей. Чтобы купцы ездили на богомолье, черноусые красавцы кутили и буйствовали, и смиренные добродушные мужички в холщовых рубахах кланялись в пояс барыням и произносили слова, как будто и простые, но полные неизреченного смысла», – постепенно в цитате начинает нарастать пафос, Адамович попадает под влияние стиля Ивана Сергеевича, которым неизменно восхищался, и заканчивает со совершенным напором (да и смыслом) шмелевским: «…надо принять идеал традиционный, как идеал живой. Если впереди тьма, будем хранить свет прошлый, единственный, который у нас есть, и передадим его детям нашим»[8].

В то же время И. А. Ильин, замечательный русский мыслитель, близкий друг Шмелева, чьи слова о «Богомолье» и «Лете Господнем» кажутся продолжением романов – в труде «О тьме и просветлении Книга художественной критики. Бунин – Ремизов – Шмелев» (последний ставится выше первых двух), к «Путям небесным» отнесся весьма скептически (правда, разбирает он не первый том, как Адамович, а второй): «Вообще этот долго вынашиваемый, начатый, но неоконченный большой роман стоит в ряду произведений Шмелева особняком <…>…этот роман с осознанной тенденцией: простая верующая „мудрость“ призвана просветить и обратить рассудочного интеллигента. Роман медленно развертывается в „житие“ и в „поучение“. Житие преодолевает соблазны, а поучение преодолевает религиозную слепоту. К художеству примешивается проповедь; творческий акт включает в себя элемент преднамеренности и программы, созерцание осложняется наставлением; и во второй части романа образ Дариньки рисуется все время чертами умиления и восторга, которым читатель начинает невольно, но упорно сопротивляться. „Мудрость“ Дариньки, которая призвана все осветить, оправдать и объяснить – оказывается все менее убедительной: так, например, ночной крик петуха; вырастающий вдруг в проблему мирового и исторического значения, объясняется тем, что петуху, по слову Дариньки, это пение в религиозном смысле „назначено“… Но что же и кому в сем мире не назначено?.. Такая мудрость способна разочаровать даже и доверчивого читателя. И вот обаяние Дариньки, непрестанно испытываемое другими героями, все менее передается читающей душе»[9].

О «чрезмерном нажиме педали» пишет и Г. П. Струве в своей и по сей день самой полной истории «русской литературы в изгнании», отмечая, правда, сцену на бегах и интересную попытку обновления техники романа: «одновременное освещение событий и переживаний в двух разных временных планах – современном событию и ретроспективном (роман написан как бы в форме воспоминания героя о прошлом). Но в целом <…>»[10] В целом «Пути небесные» не идут ни в какое сравнение с «Летом Господним» и «Богомольем», которыми далее искренно восхищается ученый.

Что же действительно получилось у Шмелева? Что вызвало такие разные оценки? Попробуем разобраться.

В «Путях небесных» выразилась определенная художественная эволюция Ивана Сергеевича. В них многое от прошлого писателя. Художественность прежде всего. «Пути небесные» – это роман, как в старое доброе время, будто не было XX века и «вселенских» русских судеб: с балами, любовными интригами, цыганами и метелями, роковыми совпадениями… Бедная героиня оказывается княжеского происхождения, есть вероятность наследства, и до чего же хорош блестящий гусар-соблазнитель Вагаев, с черными глазами-вишнями, «мягким звоном» шпор, то опасный, то склоняющийся благоговейно… – вся эта любовная история с обольщениями, «прелестью», «страхом греха, томлением грехом»!.. И описывает ее Шмелев так, что дух захватывает, со всей прежней полнотой художественности.

То же было и в «Лете Господнем», с его роскошью и изобилием прекрасного тварного мира, россыпью красок, блеском описаний.

«А звезды!.. На черном небе так и кипит от света, дрожит, мерцает! А какие звезды! Усатые, живые, бьются, колют глаз (…) И звон услышишь. И будто это звезды – звои-то! Морозный, гулкий, – прямо, серебро» («Лето Господне»).