Том 5. Пути небесные

Все действительно кажется живым – это постоянный эпитет у Шмелева – «симфонией великого оркестра – жизни», который Шмелев славил еще до революции, в одной из самых любимых своих повестей («Росстани», 1913), и о котором писал даже в страшном 1923 году, создавая апокалипсическое «Солнце мертвых» (1923): «Я тоже люблю так жизнь и ее скромную симфонию – ее хозяйство. Ибо жизнь – хозяйство, очень сложное, очень тонкое, очень религиозное делание! <…> Во всем, самом обыденном – величайшая гармония, великолепнейшее заключено»[11].

Отразились в «Путях небесных» и другие особенности Шмелева-художника. Излюбленный им прием контраста. В эмигрантском рассказе «Тени дней» (1926) описание бреда героя, горящего Парижа сменяется видениями снежной, пуховой России, где все забито мягким снегом, тонет в нем, и розовое на нем – от лампадок в окнах. В Париже метели не бывает – а именно ее вспоминал в «Путях небесных» Шмелев, когда после кутежей, соблазнов, манящих Дариньку, роскоши магазинов и ресторанов описывал тихие снежные вечера в полутемной комнате с иконами, покойными разговорами с просвирней, в церкви, с тихим, покойным снегом, с запеленывающей, укрывающей от греха метелью…

Главы романа получают названия, призванные прояснить смысл происходящего в «мутном потоке» жизни, назвать вещи своими именами: «искушение», «соблазн», «наваждение», «диавольское поспешение». Ссылаясь на авторитет подвижников и святых отцов, Шмелев дает религиозное объяснение всему происходящему. И названия, и ссылки, и общий замысел романа заставляют вспомнить «жития». И именно житийной окрашенностью связаны «Пути небесные» с другими, самыми поздними произведениями Шмелева. Во всех них присутствуют чудеса, явления святых – знамение мира иного, в существовании которого Шмелев убедился, исцелившись в 1934 г. от много лет мучившей его язвы, – по горячей молитве преп. Серафиму Саровскому, накануне операции:

«Я почувствовал, что Он, святой, здесь, с нами… Это я так ясно почувствовал, будто Он был, действительно, тут. Никогда в жизни я так не чувствовал присутствие уже отшедших… Я как бы уже знал, что теперь, что бы ни случилось, все будет хорошо, все будет так, как нужно. <…> Такое чувство, как будто я знаю, что обо мне печется Могущественный, для Которого нет знаемых нами земных законов жизни: все может теперь быть! Все… – до чудесного. Во мне укрепилась вера в мир иной, незнаемый нами, лишь чуемый, но – существующий подлинно. Необыкновенное это чувство – радостности! – для маловеров!»[12]

В рассказах «Куликово поле» (1939, 1947), «Глас в нощи» (1937), «Свет» (1943), «Заметы» (1947–1948), «Записки неписателя» (1948–1949) Шмелев опишет всю полноту мистических переживаний своих героев: и потрясение, и радость, и ощущение присутствия уже отошедших, и потерю чувства времени: «времени не стало… века сомкнулись», говорят все герои, в том числе и Даринька, а сюжет «Гласа в нощи» напоминает нам рассказ Вагаева о его чудесном спасении. В то же время, изображая эти чувства с прежней художественной полнотой, Шмелев во всем остальном от нее отказывается – его последние рассказы написаны очень просто, лаконично, без блестящих эпитетов и словесных узоров. Ничто не должно отвлекать читателя от главного – от чудесного события, очевидцем которого стал герой. В «Записках неписателя» Шмелев подчеркивает специально: «Я даже рад, что „не-писатель“. Писатель всегда с „поползновеньем“, хотя и исполнен вдохновенья. Боится, что ли, „упрощений“?.. И потому сворачивает с дороги, на которую вдохновенье его влекло? Вот чего не найти у Пушкина, и вот почему надо у Пушкина учиться. Он о-чень упрощает» – ведь и жизнь все упрощает, «не только упрощает, – жизнь сказывает такими метафорами, так все разжевывает <…>»[13].

Потому-то Шмелев последние свои произведения создает на документальной основе: все это реальные случаи чудесного, рассказанные ему.

Так ведь и начало «Путей небесных» – ссылка на слова самого Вейденгаммера, рассказавшего автору свою историю – вовсе не повторение излюбленного приема неспешной русской литературы XIX века. Вейденгаммер существовал в действительности, как и Даринька, и к истории его, изложенной Ю. А. Кутыриной, мы можем приложить несколько документальных свидетельств. Прежде всего хочется процитировать письмо, написанное Виктором Алексеевичем Вейденгаммером в Оптиной пустыни своей племяннице, Ольге Александровне Шмелевой, жене Ивана Сергеевича:

«Сестру записал на год на поминовение, а завтра в неделе, буду служить панихиду.

Дорогая племянница, Оля!