Том 6

Литература отражает не только дух народа, но и тех, кто создает ее. Тем не менее было бы самонадеянно думать, что ты подарил Вселенной чувства и мысли бесценного свойства. Все или почти все дал тебе разум человечества, а ты лишь должник этой мудрости, но со своей авторской печатью, которая может быть великой или малой в зависимости от меры дарования, отпущенного природой.

Достоевский вступал в спор с самим богом.

Лев Толстой утверждал истину через страдание.

Брехт был уверен, что правду можно распространять только с помощью хитрости.

Томас Манн чувствовал себя «чем-то очень немецким».

Шолохов, Леонов, Платонов, Булгаков — пионеры, провидцы развития современного советского романа: выражая главные проблемы времени, они были верны высочайшим критериям и не позволяли себе в каторжной работе над словом превращения правды в полу- или в четверть правды. Этого не выдержали многие их коллеги по перу, оказавшись в прозе королями фотографов, выбравших в изменяющейся многосложной действительности одноплановый ракурс.

Что ж, от века до наших дней литература — концентрация распространенных умонастроений. Соль и терпкая горечь сегодняшнего западного романа в растерянном обнажении героя, гибнущего в ловушке утраченных иллюзий, безрадостного потребления, заменившего смысл жизни, когда вместе с простодушием ушла надежда обычной земной удачи и властвуют престиж, безвольные удовольствия, холод равнодушия и зависть — эта ничтожная рабыня пороков, ставшая знатной госпожой.

Деньги и власть — два столпа нынешнего века — навязывали и навязывают мировому обывателю столько соблазнов, обманчивых сладких снов, опасных забав и привычек (а люди почему-то принимают это с покорностью роботов), что теперь нечего удивляться духовной развращенности, бездумности, тупому согласию с насилием так называемой машинной цивилизации, диктующей весь образ жизни.

Через столько нелепостей прошло и проходит доверчивое человечество за последние тридцать лет! От навязанных и внушенных (как необходимость) капрона и нейлона, мини и макси, от пожаров вспыхнувшей умопомрачительной славы джинсов и целой эры американского рока, проникшего без исключения на все континенты, до неуклюжих прямоугольных коробок из бетонных панелей и стекла, до сладкой тирании телевизора, заменившего старое естественное общение приятной его тенью, до пресловутой сексуальной эмансипации, извратившей святая святых в любви мужчины и женщины. Она не объединила, а разъединила людей, эта цивилизация Запада, состоящая из фраз, двуокиси углерода и больных неврозами века — прохожих на улицах загрязненных городов.

Как это ни горько утверждать, нравственный прогресс и у нас кое в чем начал заметно отставать от прогресса технического. Понятие «хорошей жизни» подчас повенчано лишь с мечтой об урбанистическом удобстве (что бы там ни говорили о радости слияния с природой, но для очень многих мягкие кресла предпочтительнее мягкой травы на солнечном косогоре), в то время как идеи материальной полезности вряд ли способны соревноваться с состоянием духа: это состояние определяется совсем не силой практицизма, которому не свойственно чувствовать боль ближнего.

Приходится признавать, что лучшее, чем еще держится человечество нравственно (философия, живопись, литература, наконец, сами вещи как произведения искусства), прочное и вечное, чем питаемся мы духовно, создано не в век атомной энергии, а, увы, во времена минувшие. Означает ли это — назад к свечам? Нет, назад к нравственности, основанной на опыте народной жизни, освещенной революционным пониманием добра, вперед к истинному смыслу нашего коллективного существования: к естественному исполнению своих скромных и вместе великих обязанностей перед собой, перед другими и обществом, а не к мечте о сладком урбанистическом «кейфе».

Люди во многом сами повинны в своих бедах, ибо редко призывают в свидетели, в помощники далекую и близкую историю, которая почему-то остается забытым опытом. Но в каждой культуре любвеобильные чудаки, разочаровываясь, страдая, однако не теряя веру в людей (а может быть, счастлив именно тот, кто безумен в своей вере?), по-прежнему говорят о добре, о концепции любви, о тесной взаимосвязи земли и человека.

Эти художники знают и чувствуют, что никогда после войны не было так неприютно их герою в обстановке мира последних лет, разрушаемом страхом перед возможным ядерным апокалипсисом и экологической катастрофой. Может быть, поэтому любвеобильные чудаки думают об энергии исторической памяти, а значит, о самосознании, что объединяет нации в годы опасности, и, вместе с литературными героями нащупывая то и дело ускользающую истину, задают вопросы действительности. Если архитектура, к примеру, должна выражать основной дух эпохи, то почему мы без устали строим и строим бездушные прямоугольные города с огромными, продуваемыми ветрами проспектами, копируя бездушную «романтику» небоскребов, дух чужого монастыря?