Том 6

Именно это побуждает нас пристальнее, глубже, масштабнее посмотреть на его литературное наследие. Он с дерзостью беспримерной попытался целый мир, как в капле океана, увидеть в русских, в их нравах, характере, воле, поступках, во всей безумной обнаженности хорошего и дурного… Тем и велик Достоевский, что был до смертного предела беспощаден в правде, в постижении добра и зла. Тут он преподал нам те самые нравственные уроки, о которых мы не можем не вспомнить сегодня, обращаясь к его жизни.

— Он ведь и сам неоднократно говорил об этой беспощадности в постижении правды, Юрий Васильевич. Помните его знаменитые слова из «Дневника писателя», обращенные к студентам, крикнувшим во время его речи на похоронах Некрасова, что «Некрасов выше Пушкина», Знаменательно, что он им ответил: «Правда выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего, и потому надо желать одной правды и искать ее, несмотря на все те выгоды, которые мы можем потерять из-за нее, и даже несмотря на все те преследования и гонения, которые мы можем получить из-за нее». И он, как, может, никто из его современников-писателей, знал цену этому очищающему душу мученичеству…

— Правда — это жестокая красота. Познать ее — значит прикоснуться к вершинам духа. Я уверен, что без тюрьмы, без десяти смертельных минут на Семеновском плацу, внезапного помилования и тяжелейшей каторги был бы другой Достоевский-писатель. Как был бы другой Толстой-писатель без севастопольских бастионов. Они еще молодыми стояли на пороге жизни и смерти, перед бездонными глазами небытия. В конце концов действительность рождает писателя. Но потом уже писатель создает действительность, характеры, красоту, которая становится одухотворенной реальностью.

— Вы хотите сказать, Юрий Васильевич, что, не пройди он сам через трагедию, через семь кругов ада, не было бы в его литературе ужасов, трагизма и красоты… Однако мученичество до кровопускания — единственный ли путь в литературе к нравственному началу?

— Только через страдания, душевные муки, сомнения, веру, ложь — к истине, к правде, к любви, к совершенству и растворению «я», пытаясь соединить романтику с жесточайшим реализмом — вот путь Достоевского. Он мечтал изменить, усовершенствовать нравственную природу человека. И как никто исповедовал нравственный максимализм.

— Но «в человеке бездна тягучести и жизненности», также говорил он, способности сносить лишения, мучения, и не только сносить, а и забывать о них, уходить в себя, прятаться за частоколом новых дней и новых потерь. И все же природа русского человека, и современного тоже, может быть, в меньшей степени теперь выражаемая, — это природа неудержимых стихий. Русский народ еще молодой, считал Достоевский, не обременен сно́шенностью, усталостью и способен на необузданность, взрывчатость, оттого в нем все ломко…

— Ломко ли? То ли это слово? Точнее было бы отметить разность стихий: Митя Карамазов и князь Мышкин, Рогожин и Иван Карамазов, Настасья Филипповна и Соня Мармеладова… Эту разность в его произведениях можно множить и множить. Действительно, все в их характерах магически неожиданно, взрывчато… С этим я согласен, но ломко ли все в русском человеке, Арсений Васильевич?

— Сама его жизнь, с неустроенностью, неудовлетворенностью, нравственным несовершенством, ломка, как тонкий лед. Действительность рождает страсти, а русский человек — еще развивающийся, не оконченный, переходной, в нем не все еще устоялось, определилось, установилось… Эту мысль Достоевский вынес, пройдя каторгу. Он увидел поступки контрастнее, а слабости — разительнее. И увидел огромный разрыв между обожаемым им человеческим идеалом и действительным состоянием, которое побудило его в литературе обратиться к жесточайшему реализму. Ведь не ради же больших денег, не из-за голодного куска хлеба Раскольников убивает старуху-процентщицу, а Смердяков — старика Карамазова… Не так ли?!

«Божество в себе»

— Вот тут-то, по-моему, и начинается литература Достоевского, которую никто не предвосхитил, не превзошел. Да, Раскольников убивает старуху не ради куска хлеба, а из желания утвердить собственное всевластие: «бог — это я». Никакая религия и общественная нравственность над ним не властны. Он сам себе бог, судья, вершитель судеб… Это его бонапартизм, его тулон. Вот на какую «вершину» неограниченной дозволенности он взобрался. И, против всех ожиданий, тщеславных надежд, восхищений своим духом и самообладанием, летит с обманчивой победной высоты вниз и разбивается… Достоевский дает нам возможность познать эту тайную жизнь «божества в себе» и вместе с Раскольниковым прожить ее мучительно, очищающе и понять, что шаткое «я» Раскольникова магической силы не имеет, оно просто малосостоятельно, рабски ничтожно…