Том 6

— Если находятся поборники слепого прогресса, которые всерьез считают, что важнее развитие производительных мощностей Щекинского химического комбината, нежели сохранение великого места на земле — Ясной Поляны, ее прекрасных дубовых, березовых и еловых насаждений, выращенных самим Толстым, гигантом мысли и духа, неистребимо верившим в природу, в ее способность очищать душу, то тут невольно подумаешь о людях, которые в ограниченности своей лишены того, чтобы научиться ценить бесценное, гордость человечества. И такие явления, к сожалению, не единичны. Не только состояние войны с природой, но и вещизм, всеядность, невроз самонадеянности и вместе жалкий конформизм — препятствия не менее серьезные на пути к усовершенствованию человека. Воображение конформиста не вырывается из общеустановленных норм, независимо от того, нравственны эти нормы или безнравственны. Конформизм создает замкнутый круг установлений, эгоистичных, трусливых, располагающих к поверхностным наслаждениям, но убивающих в людях самосознание, совесть и превращающих их в роботов обстоятельств и мод. Конформизм — это философия мирового обывателя: «моя хата с краю», «а мне-то какое дело», философия, направленная против мечты о братстве людей…

— У Достоевского тоска по человеческому братству выражена с невероятной силой, Юрий Васильевич. О чем бы он ни думал, что бы ни замышлял, он всегда болел за народ, сострадал, видел в нем огромные жизненные силы. Он верил, что «золотой век» еще впереди… И пытался достучаться в двери совести, понимания, что жизнь каждого человека, как бы он ни заблуждался, как бы ни куролесил, ни бедовал, лежит в тайне на совести. Первично в обществе — нравственное братство людей.

— Войти в сговор с совестью, оправдать свои поступки, измену людям и самому себе, равнодушие к чужой боли — это как раз и характерно для современных конформистов. Совесть же способна повернуть чувство к добру. Она обладает взрывной особенностью. Она может потрясти человека так, что ему откроется весь ужас конформизма, предательства идеалов. И надеюсь, если такое открытие случится, то он поймет, что без осознанного братства на земле ни о каком счастье людей речи быть не может. Нравственность, как и природа, — первична, ибо заложена в идее смысла жизни. Вместе с тем под знаменем вещизма человечество будет топтаться на месте, деградировать, уподобляться автоматам, необходимым лишь для производства машин. Достоевский это хорошо понимал. И современный человек, если он намерен понять Достоевского, должен оценить диалектику конфликтов в его произведениях. Именно через диалектику он пытался исследовать душу.

— Исследовать, отрицая подчас все человеческое вплоть до самых крайностей…

— Да, вплоть до человеконенавистничества. Он этого не боялся, потому что, отрицая, хотел утвердить, усилить человеческое в человеке. Это по силам только гению мирового порядка.

«Ожоги действительности»

— Юрий Васильевич, именно это отрицание человеческого и подхватили многочисленные западные подражатели Достоевского…

— Они идут по внешней канве. Человек в подполье, испытывающий ужас перед миром и в то же время состояние непримиримого конфликта с миром. Но здесь нет духовности. Подражатели лишь смакуют, любуются зловещими поступками своих героев, их вседозволенностью, самоутверждением через насилие. Ужас, насилие, насильственная смерть — три столпа, на которых держатся подражатели Достоевского. Ни о каком раскаянии у них и речи быть не может, только утверждение: убийца — личность сильная или, наоборот, болезненно-слабая. То есть состояние крайностей в физиологии, фетишизм факта, а не развитие конфликта и личности.

Детективные «изделия» печатаются неслыханными тиражами и нередко являются практическим руководством к преступному действию… Бездуховность, в конце концов, формирует людей с примитивной психологией, неспособных думать не только о жизни близких, но и о собственной. Подобные поделки от литературы создают умственную тупость, их чтение равносильно убийству самосознания.

А Достоевский — несравненный художник — неминуемо вел своих героев от преступления к осознанию вины, к раскаянию, к открытию самой нравственной природы человека. Он был убежден, что литература не должна вставать в позу гувернера, диктатора, назойливого учителя. Она должна быть инструментом самопознания. И если «ожоги действительности», эти нестерпимые боли, Антон Павлович Чехов воспринимал с грустной усмешкой, Лев Николаевич Толстой — с безнадежностью и возмущением, то Федор Михайлович Достоевский — с величайшей тревогой и душераздирающим ужасом.