Том 6

— Подобный прием весьма стар. Еще сам Достоевский писал по этому поводу: «Да, я болен падучей болезнью, которую имел несчастье получить… в неприятную эпоху жизни. Болезнь в позор не ставится. Но падучая болезнь не мешает деятельности… К каким приемам вы прибегаете… Вы не выставите ни одного факта про меня лично, про Федора Достоевского, чтоб я вилял из-за выгод, из-за почестей, из-за самолюбия. Я с благодарной гордостью говорю это. Говорю и в литературе…»

— Какие прекрасные, высокие слова! В них он так же беспощаден и так же душевно обнажен, как в своих романах…

— Кстати, еще одна его мысль, предельно резкая в выражениях, но глубоко правдивая, когда он без каких-либо обиняков отвечал критикам «Братьев Карамазовых»: «Мерзавцы травили меня необразованною и ретроградною верою в бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание бога, какое положено в инквизиторе и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман* Не как дурак же (фанатик) я верую в бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием. Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое пережил я. Им ли меня учить!»

— Вот-вот, все теперь к тому и подошло в нашем развитии, нашем образовании, нашем духовном росте, что пора решительно освобождаться от многоликих наслоений, которые, как захватанная нечистыми руками завеса, висят еще над именем непревзойденного русского художника и мыслителя. Критики Достоевского предвзято искажали его великие открытия в области человеческого духа, предвзято принижали и искажали существо поисков писателя.

— Пожалуй, Юрий Васильевич, не случайно и по сей день живучи «лжелегенды», что Достоевский писал небрежно, многословно, торопливо, стенографично, пытаясь уложиться в договорные сроки, писал даже бесстилево…

— Это досужие, несправедливые вымыслы исследователей Достоевского разных времен и разных литератур. Посмотрите его записные книжки — и вас поразит каторжная подготовительная работа. А когда приходила пора, он писал нетерпеливо, без отвлечений, так что даже не видел своих маленьких детей, а лишь посылал им через жену Анну Григорьевну записки. То был его стиль жизни, стиль его напряженнейшего писания, самовыражения, который я не могу назвать несовершенным или небрежным. Меня везде поражает точность, обдуманность, ясность, изящество, тонкость, глубины фразы и мысли. Возьмем любое его произведение, к примеру, тех же «Бесов», о котором мы уже вспоминали и которому опять же от литературных критиков несправедливо досталось больше всего, и откроем любую страницу… Ну вот хотя бы эту, прочтите…

— «Это было очень мрачное место, в конце огромного Ставрогинского парка. Я потом нарочно ходил туда посмотреть; как, должно быть, казалось оно угрюмым в тот суровый осенний вечер. Тут начинался старый заказной лес; огромные вековые сосны мрачными и неясными пятнами обозначались во мраке. Мрак был такой, что в двух шагах почти нельзя было рассмотреть друг друга, но Петр Степанович, Липутин, а потом Эркель принесли с собою фонари. Неизвестно, для чего и когда, в незапамятное время, устроен был тут из диких нетесаных камней какой-то довольно смешной грот. Стол, скамейки внутри грота давно уже сгнили и рассыпались. Шагах в двухстах вправо оканчивался третий пруд парка…»

— Ну и довольно, Арсений Васильевич, остановимся здесь. Так Достоевский описывает, обстоятельно, символично обозначая в деталях, место, выбранное «бесами» для убийства студента Шатова… Мы, по-моему, еще недооценили манеру письма Достоевского, недооценили, что в мировой литературе именно с ним родился принципиально новый роман, которому он дал интригу, причем остросюжетную, интригу Раскольникова, бесов, Смердякова, Рогожина… И все в этих романах художником рождено, найдено, познано впервые, ничего подобного до него просто не было. Мы в чем-то еще не способны полностью осмыслить сегодня все открытия Достоевского, слишком припозднилась наша забота о нем. Но посильно надо наверстать упущенное, не ограничиваясь сложившимися стереотипами и условностями. Достоевский смело вторгался в области психологии, пограничные с аффектами, он писал о зле, но думал о добре, он описывал сцену убийства, но в то же время над кровавой сценой висел один знак: «Не убий, ибо не все дозволено!» Это знак гения, чего никто из подражателей повторить не может, — столь огромна и беспощадна его власть над героями, над людьми.

И хватит уж нам, услаждая обывателя, прежде всего литературного, смаковать «толстовщину», «достоевщину», «есенинщину». Были у художников слова и нелегкие противоречия, но важнее, чтобы в суете полемик и литературных страстей убогая «достоевщинка», слетевшая с уст пылкого ниспровергателя, не искривила нам содеянного великими сынами российской земли. Важнее подумать, а главное позаботиться о том громадном наследии, коим эти неповторимые ясновидцы плоти и духа обогатили разум и чувства человеческие, вызвав пристальный интерес к нам, русским, и возвысив в глазах мира нашу русскую культуру.

Ноябрь 1981 г.