Том 6

А где же в архитектуре стиль советского образа жизни, дух братства и теплота объединения под городскими крышами? Забывая, высокомерно презирая собственную архитектуру, мы нарушаем эстетические традиции и форму мышления народа. Современный город из «коробок», даже засаженный тополями, стал символом борьбы человека с природой — с солнцем, с воздухом и, если хотите, с самой радостью жизни. Мы не хотим сознавать, что типовые дома и типовые города рождают типовых людей с типовым мышлением.

Я утешаюсь мыслью, что история и искусство рано или поздно поверяются пробным камнем жестокой правды и тогда за все приходится платить. Поэтому герой нашей серьезной литературы, чем бы он ни занимался в обществе, всегда должен чувствовать себя как бы стоящим перед высшим судом совестливого разума.

Искусство начинается и завершается человеком. Человек рождается и заканчивается в природе. Насилие же над природой ведет к необратимому разрушению всего земного.

Всякий ложный оптимизм в экологии напоминает наемного убийцу природы, подкупленного сиюсекундной выгодой и бесстыдной легкостью хрупких аргументов.

Трудно сообразить, почему академик Е. К. Федоров, поборник идеи поворота северных и сибирских рек на юг, делает вид, что ему неизвестно общеизвестное. Но ведь мы не забыли глубочайшую формулу Фридриха Энгельса: «Не будем, однако, слишком обольщаться нашими победами над природой. За каждую такую победу она нам мстит. Каждая из этих побед имеет, правда, в первую очередь те последствия, на которые мы рассчитывали, но во вторую или третью очередь совсем другие, непредвиденные последствия, которые очень часто уничтожают значение первых».

Предостаточно уже обремененные опытом экологических экспериментов, еще недавними победными битвами с географической средой, мы теперь отлично знаем, что запоздалое раскаяние, сожаление и плач не поправят необратимое, как бы потом нам ни хотелось этого. Возможно, все эти глобальные прожекты лишь невинное недоразумение науки, преисполненной веры в регенерацию, либо же это детский безгрешный оптимизм.

Мы не можем надеяться на утешительную силу практицизма, преследующую только кратковременную выгоду, потому что второй земли и второго неба для нас нет в мироздании, как пе будет и второй жизни, и второй диалектики, и второй литературы, если мы произведем ужасающие операции над нашей всеобщей материнской колыбелью.

Я глубоко верю в долговечность нашей социалистической литературы, литературы надежды, помогающей людям жить, даже когда герой ее мучается в предельно обостренной ситуации «или — или», даже когда он следует за Мефистофелем и его принципом горького, отчаянного, разумного познания.

Пожалуй, никто из серьезных художников-реалистов не был коллекционером лишь оскорбительных ошибок, унижающих людей, высокомерным апологетом и регистратором несуразностей жизни. А если ты хочешь говорить о скорбных поступках одного человека, то постарайся помнить о веке тревожном, критическом, больном горькой любовью к материальному и, в общем-то, спокойном и недоверчивом к духовному.

Так или иначе, в гордыне, в самодовольстве, в писательском самопоклонении — гибель литературы. Надо помнить, что в самом громком твоем успехе тайно зарождается будущее поражение: ведь все находится в диалектическом развитии.

«И над звездами восходят новые звезды».

Я верю, что есть еще неразбуженные таланты и что наступит еще пиршество великой мысли, которая найдет в искусстве выражение болезням и чаяниям века.

Июль 1981 г.

Опять о стиле (Беседа с начинающими прозаиками в редакции журнала «Юность»)

Можно ли все-таки научить человека писать?

Литература — это прежде всего попытка организовать стихию мышления и стихию чувств в мире. Писатель — явление всеобъемлющее, общечеловеческое. Только те произведения остаются прочно жить, которые несут собственный опыт художника, кровно связанного со своей землей и обогащенного вместе с тем мировой культурой.

Шедевр возникает лишь тогда, когда происходит полное слияние слова и самой личности писателя.

Я думаю, что возможно научить любить и понимать философию, но нельзя научить философии, поэтому можно способного к имитации человека научить и писать, но нельзя научить творить. Творить — значит, выразив себя, создать свойственный единственному и неповторимому «я», живой (а не мертвый) стиль, способный проявить всю сущность художника.

Стиль как своеобразность не грешно сравнить с нелгущим зеркалом совести, и тут только остается повторить выражение Бюффона: стиль — это человек.

В этом легко убедиться, сравнив стиль художественных вещей Льва Толстого и стиль его дневников последних лет. Казалось бы, метод и подход здесь совершенно разные, однако вы сразу почувствуете, что все сотворено одним человеком.

Важно усвоить и такую простую закономерность стиля: первая фраза почти всегда предлагает ритм и вместе с ним неожиданное настроение, вызывающее у вас любопытство, настороженность или сопротивление.