Том 6

Он уверен, что каждый несет в себе заряды добра и зла, поэтому с неприязнью строгого очевидца отвергает всякую киноподобную действительность, фальшь в человеке, «правдивую ложь».

И мне чрезвычайно близок Астафьев непреходящим беспокойством души, тревожной нотой до предела обнаженной искренности, чутким и мучительным вниманием к человеческой боли и тем истинным милосердием, которое особенно свойственно особенно крупным талантам. Может быть, поэтому философско-лирический астафьевский герой — «я», всегда присутствующий, даже в свое прямое отсутствие (во многих миниатюрах из прекрасной книги «Затеей»), так же родственно знаком и дорог нам, как Витька Потылицын и бабушка Катерина Петровна («Последний поклон»), Мишка Ерофеев («Звездопад»), Борис Костяев («Пастух и пастушка»), Аким («Царь-рыба»), Сергей Митрофанович («Ясным ли днем») — эти астафьевские герои, уже давно ставшие не литературными персонажами, а людьми, жившими и живущими, такими реальными, как будто мы пуд соли вместо съели. И жили одной мукой, одной радостью, одним сомнением, одной бедой, одним мужеством, одной надеждой. Такова внушительная сила астафьевского дарования — творить вторую жизнь.

В день твоего шестидесятилетия, дорогой собрат по перу, прими мои самые благодарные читательские чувства.

1984

Верность

Все, кто любит поэзию, знают, что порой поэт изменяет слову или наоборот — слово изменяет поэту. Сама же поэзия кончается и гибнет всерьез, когда изменяет себе, утрачивая способность отличать истину от мистификаций, разум — от безрассудства, искренность — от надуманности.

Борис Олейник наделен не только крупным даром художника, но и особым душевным качеством, которое я назвал бы совестливой верностью слову и нескончаемой влюбленностью в бытие, что приносит ему и радость, и мучительную боль. Он чуток, мягок, добр, даже нежен ко всему человеческому в окружающей нас действительности и беспощадно непримирим ко всякой разрушительной силе, предающей человека.

Несомненно, эта обостренная душевная наполненность должна быть свойственна всякому пишущему стихи и не имеет ни малейшего права быть исключительной чертой. Однако Борис Олейник, в отличие от многих поэтов, как бы весь предельно распахнут перед людьми, готовый вобрать в себя все их восторги, сомнения, страдания, готовый по первому сигналу бедствия прийти на помощь, — и эта черта душевной самоотверженности не так уж часто встречается в современном поэтическом искусстве.

Читая Бориса Олейника, я испытываю чувство соприкосновения с открывающимся мне миром, который знал и не знал, а познав чувством и мыслью поэта, полюбил надолго. Я ощутил толчки этого мира, его цвет, звук, движение, легкие весенние и хмурые зимние настроения, смех, слезы, любовь, борьбу, правду, боль, спасительную иронию, а значит, самую жизнь во всех ее проявлениях.

О, желтый цвет прощаний и разлук
Над строгими квадратами перронов!..
Состав мой подан,
И опять из рук
Уходишь ты под тень вокзальных кленов.

Или:

Танцуют грузины. Огонь под изгибом бровей.
Мужчины танцуют, земли чуть касаясь носками.
Да с этакой статью и я подступился б, ей-ей,
К прекраснейшей самой, к наинедоступнейшей даме!

Я процитировал первые строфы этих прекрасных стихотворений и едва сдержал себя, чтобы не привести их текст полностью. В самом деле, мне пришлось бы цитировать автора слишком много, ибо почти в каждом стихотворении, в каждой поэме его есть чарующая сила ритма, рифмы, метафоры, не похожие на близлежащие образные структуры своей дерзостью, неожиданностью и вместе внутренним изяществом.

Да, поэзия Бориса Олейника — это не прогулки по риторическому саду (где вам предлагают срывать красивые, но ничем не пахнущие бумажные цветы), а это интереснейшее путешествие из мира внешнего в мир внутренний и из мира внутреннего в мир внешний, что является свойством таланта подлинного.

Впрочем, говорить прозой о стихах — занятие малополезное. Талантливые стихи следует читать, поэтому с волнением и удовольствием представляю то чувство радостного соучастия, которое будет испытывать читатель над страницами этой книги.

1984

Тревожный роман

Этот роман заставляет думать о многом.

Нет, мир не ограничен сейчас изгородью собственного дома, как это казалось добропорядочному обывателю еще век назад, и дом — это уже не «моя крепость», ибо нет таких стен, за которыми можно было бы спрятаться от смертельных напоров обезумевшей действительности, от деградации целых стран, намеренных растворить планету в поле высокого напряжения.