Том 6

Однако у нас нет причин прибедняться, стыдливо закрываться рукавом, с восторгом глядеть на то, что приходит к нам «из-за бугра». Почти все сколько-нибудь значительные писатели Запада и Востока считают себя учениками Толстого, Достоевского, Чехова. Наша литература всегда была литературой мысли, боли, поиска, беспокойства. У современников, писателей, работающих сегодня, рядом, лучшая в мире школа. И я не удивлюсь, что многие учатся у нас.

— А как вы, Юрий Васильевич, относитесь к восторгам определенной части читателей не к тем или иным произведениям того или иного писателя, а к писателю в целом, к его имени, к его «легенде», к его жизни. Это что-то вроде моды на писателя: поносил сам в устах, передал другому, тот, зачастую не разобравшись, с единственным комментарием — ах! — третьему. И понеслась вселенская слава: «Вы читали? Как! Не читали?»

— Мода на писателя ужасна, ибо треплет, мельчит, унижает уважаемое имя. То мода на Хемингуэя, то на Фолкнера, то на Маркеса… Однако серьезный читатель в моду, как говорится, не играет. Он сам думает и сам оценивает. А те, кто произносит со сладостным придыханием невразумительные восклицательные знаки, — они и читают мало или вовсе не читают, все у них с чужих слов, это навязанная мода, как на сезонные сапоги, джинсы, «мини», «макси», хрусталь… Литература здесь ни при чем.

Люди, хорошо знающие нашу литературу, гордятся ею. Их с толку не собьешь. Вот возьмем сравнительно короткий отрезок времени: двадцатые — тридцатые годы. Назову только трех прозаиков из литературы тех лет — только трех: Шолохов, Булгаков, Артем Веселый. «Тихий Дон», «Мастер и Маргарита», «Россия, кровью умытая» — огромные явления нашей культуры. А какой удивительный писатель Леонид Леонов! Форма его произведений — это в совершенстве выявленное содержание. А наши писатели-фронтовики? Гордость национальной литературы — и здесь я не боюсь упрека в преувеличении.

— А что для вас наиболее ценно в нашей литературе? Вопрос, понятное дело, из разряда вселенских, но все-таки…

— Самое дорогое в нашей литературе — совестливость и душевное здоровье. Можно писать о самых трагических, конфликтных, драматических ситуациях, но оставлять человеку надежду. В литературе всегда должна быть надежда…

Нашей литературе не свойственно кокетство на душевных изломах. Глубины духа, бездны страданий были в сфере внимания гениального Достоевского — в этом сила его. А кокетство изломами души говорит только о бессилии малоталантливого писателя, о том, что провидцем и пророком становится не каждый. Изображать, как страшно бывает в жизни человеческой, нелегко. Но если нет борьбы, мужества, отчаяния, раскаяния, если нет состояния души человеческой — к чему все это?

— А может быть, Юрий Васильевич, все эти страхи — всего лишь поиски новых форм, так сказать, нового слова?

— Бедное, бедное слово… Я немного знаком с некоторыми поэтами авангарда из Голландии и ФРГ. Представьте: слово «стол» написано на пяти страницах, слово «стул» на следующих пяти. Вот вам и стихотворение.., об одиночестве, которого я не могу ощутить. И тогда я думаю — так были ли Байрон, Гейне и Блок? Где же человек, с его болью, слабостью, силой и непостижимостью?

Чего только не делали с бедным словом! Как только его ни крутили, ни сжимали, пи растягивали… Но всякий раз это было насилие над естеством. Поэзия отличается особой концентрацией духа. Четверостишие, талантливое по мысли, подчас равно рассказу, повести. Поэзия демократична по протяженности, по объему… Поэзия по своей природе есть благородная диктатура чувства и мысли. Причем они объединены в очень экономном, красивом здании… Вот я и сам заговорил красиво…

— Есть такая традиция у наших бесед: спрашивать гостя о его увлечениях в свободное от работы время. Всем хочется знать, какое у знаменитого собеседника хобби.

— Ни марок, ни спичечных коробков я не собираю.

Хотя в этих увлечениях, казалось бы странных, есть нечто, заставляющее относиться к ним с уважением: они один из способов познания мира. В них есть знак жизни.

Я люблю живопись. В моей домашней библиотеке книги о художниках, архитектуре, древнем искусстве. Это не страсть, не собирательство, нервной дрожи у меня такие книги не вызывают, но они часть моей жизни. Вторая половина жизни…

Живопись умеет схватить неуловимые мгновения, солнечный свет на стене дома, луч на сентябрьской террасе… И это поражает меня всегда, как прикосновение к вечной тайне.

— Как вы относитесь к соперничеству в литературе? Чувство ревности к новому талантливому имени — знакомо ли оно вам?

— Каждый писатель должен воспринимать появление нового и наивысшего таланта с мужеством побежденного, а не как похороны собственного таланта. В этом диалектика искусства.

— И театр и кинематограф давно и заслуженно заинтересовались вашим творчеством. Как, с вашей точки зрения, сложились ваши отношения с этими видами искусства? Можно ли их назвать удачными?