Том 6

— Вы однажды сказали: лучше жизни ничего не придумаешь!

— Я готов повторять это всю оставшуюся мне жизнь

Август 1982 г.

«Самое дорогое…» (Интервью корреспонденту «Недели»)

— Вот сейчас, Юрий Васильевич, читатель в очередной раз встретится с вами, с хорошо и давно знакомым ему человеком. Как вы относитесь к славе?

— От века это вещь сладостная и непрочная для всех в искусстве, за исключением величайших из великих, которым суждено бессмертие, независимо от мировых превратностей. Она, слава, похожа на летний, сквозь солнце, ливень — о, как приятно идти босиком по теплым лужам, наслаждаясь озонным воздухом, обмытой зеленью, паром над подсыхающей травой… Но все быстротечно, все проходит, как проходит и сама жизнь. Относиться к известности надо спокойно, иронически, не забывать, что ничего нет застывшего на этом свете, в том числе и постоянных охранных грамот на славу… Да, писателю обязательно нужно внимание читателя, добрая ответная волна. Иначе ему кажется, что он работает в пустоту. Однако нельзя играть со славой, играть в славу. Не к чести писателя делать искусственные шаги, чтобы любыми средствами привлечь к себе внимание. Разум такого писателя безграмотен.

Хвала… Слава… Тщеславие… Толстой в своих дневниках последних лет часто употреблял эти слова. И еще — славолюбие. И одна и та же мысль в записях каждого дня: это плохо, грешно, это нехорошо, надо наконец избавиться от суеты. Вспоминая эти слова самого нравственного писателя, я думаю о том, что жизнь дает повод и для суеты, и для любви, и для печали. Избавляться, освобождать себя надо от суеты — для любви к жизни.

Есть честолюбие инженера, плотника, офицера, писателя и т. д. Каждая написанная тобою вещь должна быть честной. Честолюбие, честь, честный — корень один и тот же. Нет ничего благороднее, чем любить честь…

Писатель должен любить честь, подчиняясь инстинкту совести в первую очередь.

— Этим именно и интересно отечественное писательство: от классиков до современных авторов.

— Я люблю нашу современную литературу. И проза и поэзия у нас есть не просто хорошая — вершинная.

— О вас много писали…

— О моих книгах — да пусть не покажется этот ответ нескромностью — написаны и дипломы, и диссертации, и монографии у пас и за рубежом. Но я не так уж часто испытываю чувство удовлетворения, довольства собой, влюбленности в собственную персону. Короче говоря, я лишен этого упоительного самосозерцания, ибо отношусь к людям, раз и навсегда понявшим, что самая искренняя, самая совершенная книга еще не написана, что ничего нет выше великой книги — жизни.

— А всегда ли вас устраивало качество критических оценок?

— Критерий оценки критической работы обо мне — мой личный критерий: насколько эта работа служит толчком к дальнейшему. К сожалению, таких толчков почти нет.

— А вы никогда не ставили себя на место литературоведа, критика? Как бы вы написали о романе, о рассказе, о повести?

— Если бы я был критиком, то, вероятно, писал бы не о конкретных достоинствах или недостатках какого-либо романа, а по поводу романа — о самой жизни. Когда критик интересен как личность, когда за его мыслью (его самостоятельной мыслью) интересно следить, тогда его произведение становится фактом литературы.

— А как вы относитесь к мнению некоторых критиков, что сейчас в нашей литературе мало значительных имен?..

— Я стараюсь внимательно следить за литературой Запада, что издается у нас. Поэтому есть с чем сравнивать. Что ж, пять хороших писателей делают большую литературу. Если их десять, это уже литература великая.

— Да и как знать — иногда незамеченная книга через десятилетия вдруг становится в ряд заметных. А современники проморгали ее: ведь такое бывает, правда?..

— Как оценят потомки наше время, нашу литературу? Назовут ли они его золотым веком, серебряным? Нам не дано предугадать. Нельзя только забывать об одном: при всем обилии, как мы говорим, комплиментарной критики взгляд современника па текущую литературу, на творчество писателей, живущих ныне и рядом, — этот взгляд всегда, во все времена бывал слишком строг. Что пройдет, то будет мило, не так ли?

Жизнь наша все время в движении, в изменениях. Было бы противоестественно, если бы нынешний писатель нацеленно создавал, например, образ Обломова. При всей бессмертности его наши современники выглядят сейчас иначе. Думаю, что и про беловского Ивана Африканыча нельзя сказать, что это устоявшийся тип… Но можно ли исчерпывающе представить себе деревню, скажем, по Личутину, одному из талантливых наших прозаиков более молодого поколения? Судить категорично пока трудно, время покажет.