Том 6. Лимонарь

Чернец покорно снял с себя свой полукафтан — полурясу — одежда странников.

Бова нарядился чернецом — коротковато и жмет, известно, к чужому платью надо приноровиться.

А чернец легко надел его золото, — в каждую штанину три ноги влезет. — Красное море! раздуло и блеском помаргивает.

— Красавец! Такого тебе ни один портной не выдумает. А это что у тебя, какие иорданские яды? — И вытащил из рясы три мешочка.

— Владей, — сказал чернец, твое счастье! И кому без яда дается счастье! В этом мешочке белое зелье, белее снега, умойся и станешь черен; а это черное, чернее угля, смоет черноту, как и не было; а в этом узелке серый порошок, серее пепла, — забыдущее, кто его размешав с водой или с вином или хоть мало укусит — три дня беспробудно спал.

— И им ты, мерзавец, меня опоил?

— Не тычь, обиделся чернец, забирай добро и да свиданья.

Бова выкрасился белым зельем в чумичку и, в знак мира, черными граблями потрепал чернеца, ровно коня, по лошадиной гриве.

— Свидимся ли?

И пошел.

И ему послышалось вдогонку — или это ветер? — чего-то жутко:

«Еще и в последний!»

И когда Бова зашел за деревья, чернец огляделся: «красавец!» — успеть бы до вечера схорониться, и каким надо быть дураком не позариться! стащит с ног золото да еще и стукнет: помалкивай! — завод известный. И щеголять безо всего, в участок заберут, и бумаг никаких. И чернец полез на дуб.

2

Бова вошел в город.

Его не смущает ни его одежда, ни то, что он черный и должно быть страшный. Он уверен: с ним его кладенец — его путь и защита. Если бы ему Ронделло.

У фонаря трое зевак.

Проходит Бова.

— И зародится такое в природе, а говорят, народ мельчает.

— Странник! Крестом да ногами правду ищет. Святой человек.

— Святой! Отца убьет, мать заживо в гроб заколотит, знаем.

Захлестнутый праздной толпой, шел Бова за народом, обгоняя.

Кто-то из встречных крикнул:

— Кто ты такой?

Бова остановился, его поразило: ног у человека не было, висели скрученные гимнастические веревки, и вместо рук деревяшки, обтянутые ножной кожей.

— Я с французской земли, сказал Бова, спасся от кораблекрушения.

— Не спасешься! крикнул встречный.

И у Бовы замелькали в глазах веревочные деревяшки — или человек, перекувырнувшись, ударил его или от белого зелья в глазах пляшет?

— Ты скоморох? опять кто-то остановил его и полез на него верхом садиться.

Бова оттолкнул и увидел, с толпой вынесло его ко дворцу — дорога кончилась. А что дальше?

Он поднялся по черной лестнице на кухню.

— Подайте милостыню ради Бовы королевича!

— Такого в святцах нет, сказал набожный повар, ты или дурак или кощунствуешь! — И ударил Бову сковородкой.

Другие повара заступились:

— Не видишь, какой он черный, не нашей веры. Ты не туда попал. Милостыню все получают, и ты индеец! Ступай под окно к королевским палатам: королевна Друзиана сама всех одаряет: завтра королевская свадьба.

И показали дорогу.

Повара Бова не винил — откуда? Имя «Бова королевич» знает одна Друзиана, да Маркобрун — неудача въедается в память крепче успеха.

* * *

И когда Бова увидел Друзиану, тугой мурашчатый жгут потянул его со спины к земле — тут бы вот набожному повару ударить его по лбу и Бове было бы не подняться.

Но Бова овладел собой, выпрямился. Расталкивая очередь, подошел и стал у окна.

С закатившимися глазами слепца произнес он:

— Подайте милостыню ради Бовы королевича!

И посмотрел ей в глаза.

Имя, впервые громко прозвучавшее, окликнуло ее исподдонным окликом резко, как из тьмы вырвавшийся блеск. И она, вздрогнув, опустила глаза.

Сзади напирали. Но Бова стоял крепко, как врос.

— Странник, сказала Друзиана, и пристально посмотрела, ты знаешь это имя? Приходи вечером ко мне, дорогу укажут.

Бова отошел.

И слышит: сквозь толпу нищих голос Друзианы — и услышал как за ее голосом ржет конь.

Ржал ли конь и вправду или это вывернутое памятью: с именем Друзиана почудился Ронделло?

А народ бежит, кричат:

— Конь сорвался.

— Какой конь?

— Королевны.

Вечер не скоро. Да что скоро. Скора беда. Беда вошла в город. И бегут, кричат под шпа̀ром:

— Конь сорвался.

— Какой конь?

— Королевны.

Бова ходил по улицам убить время, прислушивался.

Рассказывали, что ровно год, как привезла королевна вместе с приданым коня. И стоял конь за двенадцатью дверями, на двенадцати цепях. И такое поверье: сорвется конь, быть беде. Конь сорвался. И унять его нет возможности. Сколько изувечных развезли по больницам?

«Ронделло, кому больше, думает Бова, я укрощу его».

* * *

Нетерпеливо — глаза, как вскрыленная птица.

— Что ты знаешь о Бове? встретила Друзиана.

— Год вместе сидели в тюрьме.

— Если бы не твое лицо, чернота, но твой голос, я бы сказала...

— Я и есть Бова...

— Не верю.

Бова поднял себе волосы со лба — туда не задела краска: висок, ясен шрам.

— Твой венок.

Друзиана как во сне: слова не складываются, голос пропал.

Вошел король.

— Вот что натворил твой конь.

Маркобрун, не замечая странника, встревоженный, беспомощно: улицы пустеют, люди прячутся, подумаешь, наводнение, сколько передавил народу и нет никого кому унять.

— Я уйму, — сказал Бова.

От неожиданности Маркобрун вздрогнул и смерив с ног до головы страшилище, невольно:

— Хорош Бова королевич!