Том 6. Западня

— Чего привязалась? — недовольно пробормотал он. — Ложись… Раз она умерла, все равно ничего не поделаешь.

Потом, приподнявшись на локте, он спросил:

— Который час?

— Три.

— Только три! Ложись поскорее. Не то простудишься… Утром видно будет.

Но она ничего не хотела слушать и поспешно одевалась. Тогда он вновь укутался в одеяло и, повернувшись к стене, стал проклинать женское упрямство. И почему ей так не терпится? Хочет поскорее объявить, что в доме покойник? Ничего в этом нет приятного, особенно ночью. Он был раздражен и боялся, что мрачные мысли помешают ему уснуть. Между тем Жервеза перенесла в комнату Купо все свои вещи, даже гребень и шпильки, села на стул и громко разрыдалась, уже не боясь, что ее застанут с шляпником. В сущности, она была привязана к мамаше Купо и теперь искренне горевала, хотя в первую минуту не почувствовала ничего, кроме испуга и досады: нашла же старуха время, чтобы отправиться на тот свет! Жервеза горько плакала одна в ночной тишине, а кровельщик продолжал храпеть; он ничего не слышал, жена звала его, трясла за плечи, но затем решила оставить в покое: если он проснется, с ним не оберешься хлопот. Войдя к покойнице, она увидела, что Нана сидит на кровати и трет глаза. Девочка все поняла и, вытянув шею, с жадным любопытством уставилась на бабушку. Нана молчала, ей было немного страшно; она была удивлена и вместе с тем довольна: наконец она видит эту самую смерть, которую с нетерпением ждала уже два дня, как чего-то неприличного, на что запрещается смотреть детям. Она таращила свои кошачьи глаза, разглядывая белое лицо старухи, исхудавшее в предсмертных муках, и чувствовала, что по спине у нее пробегают мурашки, точь-в-точь как в те ночи, когда она стояла, прижавшись носом к стеклу, и подглядывала за тем, чего сопливым девчонкам видеть не полагается.

— Ну же, вставай, — тихо сказала мать. — Я не хочу, чтобы ты тут оставалась.

Нана нехотя слезла с кровати и вышла в соседнюю комнату, повернув голову и не сводя глаз с покойницы. Жервеза не знала, как быть, где уложить девочку до утра. Она уже решила одеть ее, как вдруг появился Лантье без пиджака, в туфлях на босу ногу; он так и не мог уснуть и даже немного стыдился своего поведения. Тут все сразу уладилось.

— Пусть ложится в мою постель, — прошептал он. — Там ей будет просторно, Нана подняла на мать и на Лантье свои большие ясные глаза и прикинулась дурочкой, совсем как под Новый год, когда выпрашивала шоколадные конфеты. Уговаривать ее не пришлось, какое там! В одной рубашке она быстро засеменила, едва касаясь голыми ножками холодного пола, скользнула, как змейка, в еще теплую постель и вытянулась посредине, едва заметная под толстым одеялом. И всякий раз, входя в комнату, мать видела, что глаза Нана ярко блестят на неподвижном лице; девочка не спала, не шевелилась, щеки у нее раскраснелись, и казалось, она думает о чем-то своем.

Тем временем Лантье помог Жервезе обрядить мамашу Купо, а это было трудное дело: покойница весила немало. Никто бы не подумал, что у этой старухи такое жирное и белое тело. На нее надели чулки, белую нижнюю юбку, кофточку и чепец, — словом, лучшие из ее вещей. Купо продолжал храпеть на двух нотах — басовой, которая все понижалась, и дискантовой, постепенно повышавшейся; можно было подумать, что это звучит церковный орган в страстную пятницу. Когда покойница была обряжена и ее положили на кровати как подобает, Лантье выпил для бодрости стакан вина — сердце у него было не на месте. Жервеза шарила в комоде, отыскивая маленькое медное распятие, привезенное ею из Плассана; но тут она вспомнила, что мамаша Купо сама же продала его. Затем вместе с Лантье они затопили печку, Остаток ночи оба провели за бутылкой вина, сонные, недовольные друг другом, словно все это произошло по их вине.

На рассвете, часов в семь, Купо наконец проснулся. Узнав горестную весть, он сперва не проронил ни слезинки, только забормотал что-то: ему почудилось, что над ним подшучивают. Потом он упал на колени, подполз к покойнице и принялся обнимать ее, ревя в три ручья, так что намочил простыню, Которой утирал мокрое от слез лицо. Жервеза снова расплакалась, глубоко тронутая горем мужа, готовая простить ему прошлые обиды, — да, сердце у него доброе, лучше, чем она думала. Голова Купо трещала с перепоя, и это усиливало его отчаяние. Несмотря на то что кровельщик проспал десять часов подряд, хмель еще не соскочил с него, он ерошил всей пятерней волосы и еле ворочал языком. И он хныкал, сжимая кулаки. Боже мой, боже мой! Бедная матушка, он так ее любил! И вот теперь ее не стало! Ох, как у него болит голова, это его доконает. Башку сжимает, словно в тисках, а тут еще сердце разрывается на части! Нет, судьба несправедлива, за что она так его покарала?

— Полно, крепись, старина, — сказал Лантье, поднимая приятеля. — Возьми себя в руки.

Он налил ему стакан вина, но Купо отказался пить.

— Что это со мной? Вкус во рту такой, будто я меди нажрался… Это все из-за матушки, только я ее увидел, сразу почувствовал вкус меди… Мама, боже мой, мама, мама…