Том 6. Западня

Первый месяц она порядком издевалась над стариком. Вы только поглядите, как он липнет к ней, волокита проклятый! В толпе щупает ее сзади за мягкое место, а сам смотрит в сторону как ни в чем не бывало. А ноги у него? Настоящие спички! Голова голая, как коленка, только на затылке зачесаны четыре волоска, так и хочется спросить, какой ловкач цирюльник делает ему пробор. Старый хрыч! Видать, он совсем сдурел.

Но, то и дело встречая старика, Нана перестала находить его таким смешным. Он внушал девочке смутный страх, она закричала бы, если б он подошел к ней поближе. Порою, когда она любовалась витриной ювелира, он, стоя позади, нашептывал ей разные разности. И он был прав: ей очень хотелось носить золотой крестик на черной бархотке или коралловые сережки, совсем маленькие, как капельки крови. Да уж не говоря о драгоценностях, не могла же она вечно ходить оборванкой! Ей надоело переделывать свое тряпье, таская лоскуты и ленты из цветочной мастерской. Но больше всего опостылела ей «каскетка» — эта черная шляпенка, на которой цветы, украденные у г-жи Титревиль, выглядели так же смешно, как бубенчики на заднице шута. Когда она шлепала по уличной грязи и экипажи обдавали ее брызгами, а сверкающие витрины магазинов слепили глаза, ее охватывало мучительное желание хорошо одеваться, обедать в ресторанах, ходить по театрам, иметь свою комнату и красивую мебель. Она останавливалась, побледнев, — так сильно было это желание, — и чувствовала, что от парижских тротуаров поднимается и хватает ее за сердце неутолимая жажда урвать хоть частицу тех радостей, до которых она не могла дотянуться в жестокой городской сутолоке. И неизменно в такую минуту старик был тут как тут и нашептывал ей всякие предложения. О, с какой радостью она ударила бы с ним по рукам, если бы не боялась его! Но все внутри у нее сжималось от страха перед мужчиной, перед тем неведомым, что ее ожидает, и, несмотря на свою испорченность, она резко, с отвращением отказывала старику.

Однако, когда пришла зима, жизнь в семействе Купо стала невыносимой. Нана каждый вечер получала взбучку. Если отец уставал бить ее, за дело принималась мать — надо же было учить девчонку уму-разуму! Часто доходило и до общей потасовки: один начинал, другой давал сдачи, и под конец все трое колошматили друг друга, катаясь по полу среди осколков разбитой посуды. И вдобавок ко всему они жили впроголодь и дрожали от холода. Если девочка покупала себе какой-нибудь пустяк — ленту или пуговицы к манжеткам, родители отбирали покупку и тотчас же пропивали. Нана имела право лишь на свою обычную порцию колотушек, после которой она забивалась в постель и мерзла всю ночь под рваной простыней и черной юбчонкой, служившей ей одеялом. Нет, такая жизнь не может продолжаться, иначе она подохнет в этой дыре. С Купо Нана уже давно перестала считаться: отец, который только и делает, что пьянствует, это уже не отец, а грязная свинья, — хочется поскорее от него избавиться. А теперь она охладела и к матери. Жервеза тоже пила горькую. Она частенько заходила за мужем к папаше Коломбу, но это был лишь предлог, чтобы ей поднесли рюмочку сивухи; она уже не отворачивалась от выпивки, как в первый раз, а охотно придвигалась поближе к столику, глушила стакан за стаканом и просиживала часами в кабаке, пока у нее глаза на лоб не лезли. Когда Нана шла мимо «Западни» и замечала там мать, хлеставшую сивуху под ругань подвыпивших мужчин, она приходила в бешенство — ведь молодежь зарится на другие лакомства и не понимает толка в вине. Нечего сказать, хорошенькое зрелище ждало ее дома в эти вечера: пьяный отец, пьяная мать, нетопленная, пропитанная спиртным духом комната и ни крошки хлеба к тому же. Праведница и та не выдержала бы такой жизни. Что ж, если она удерет, родителям ничего не останется, как пенять на себя, — они сами довели ее до этого.

Как-то в субботу, придя домой, Нана застала родителей в ужасном виде. Купо храпел, растянувшись поперек кровати. Жервеза сидела, скорчившись на стуле, голова ее болталась из стороны в сторону, а мутные, широко открытые глаза бессмысленно глядели куда-то в пространство. Она позабыла разогреть обед — остатки вчерашнего рагу. Оплывшая свеча, с которой не снимали нагара, тускло освещала постыдную нищету этого логовища.

— Заявилась, лахудра?! — пробурчала Жервеза. — Погоди, отец тебе задаст!

Нана побелела и, не отвечая, смотрела на холодную печь, на голый, ненакрытый стол, на мрачную конуру, казавшуюся еще отвратительней от присутствия этих двух одуревших пропойц. Не снимая шляпки, она обошла комнату и, стиснув зубы, снова открыла дверь.

— Ты уходишь? — спросила мать, не в силах повернуть головы.

— Да, я забыла кое-что. Скоро приду… До свиданья.