Том 6. Западня

Пьянчуги, собутыльники Жервезы, рассказывали теперь, что она пьет, чтобы не думать о падении дочери. Да и она сама, опрокидывая за стойкой «Западни» стаканчик сивухи, говорила с трагическим видом, что хотела бы поскорее сдохнуть от этой отравы. В те дни, когда Жервеза приходила домой, налакавшись как свинья, она бормотала, что всему виною горе. Но добропорядочные люди только пожимали плечами: старая песня — сваливать на горе свое пристрастие к бутылке; дело не в горе, а в распущенности. Само собой, вначале она не могла примириться с бегством Нана. Все, что еще было в ней честного, возмущалось при одной этой мысли; да и какой матери приятно думать, что, быть может, в эту самую минуту первый встречный обнимает ее дочь! Но Жервеза слишком отупела, голова у нее плохо соображала, а сердце было растоптано. Где уж тут подолгу страдать от своего позора! Как нахлынет боль, так и пройдет. Она по неделям не думала о бесстыднице дочке; и вдруг с пьяных глаз, а иногда и в трезвом виде ее охватывала любовь или гнев — неудержимое желание поцеловать Нана в заветное местечко или хорошенько отодрать ее, смотря по настроению. В конце концов она потеряла ясное представление о порядочности. Но ведь Нана ее собственная дочь. Ну, а кому охота терять свою собственность?

И как только мысли о дочери осаждали ее, Жервеза смотрела по сторонам взглядом жандарма. Лишь бы встретить эту поганку, уж она живо притащит ее домой! В этом году перестраивался весь район. Прокладывали два новых бульвара — Мажента и Орнано, а потому снесли старую заставу Пуассоньер и разрыли внешний бульвар. Здесь ничего нельзя было узнать. Часть улицы Пуассонье была разрушена. Теперь с улицы Гут-д’Ор виднелись широкие просторы, залитые солнцем; а вместо жалких хибарок, ленившихся друг к дружке с этой стороны, на бульваре Орнано было выстроено огромное семиэтажное здание, похожее на храм, в котором все говорило о богатстве, — и лепные украшения, и широкие окна, и вышитые занавески. Этот ослепительно белый дом в конце улицы, казалось, озарял ее своим сиянием. Каждый день он служил предметом споров между Лантье и Пуассоном. Шляпник без конца возмущался разрушениями в Париже; он говорил, что император хочет понастроить дворцов и выселить рабочих в провинцию. А полицейский, бледнея от холодной ярости, отвечал, что, напротив, император заботится прежде всего о рабочих и готов стереть с лица земли весь Париж, лишь бы дать им заработок. Жервеза тоже досадовала на эти новшества: они изменили мрачные трущобы предместья, к которым она так привыкла. Главное же, квартал рос, поднимался, в то время как сама она катилась под гору. А человек, который барахтается в грязи, не любит яркого света. Вот почему Жервеза приходила в бешенство, когда в поисках дочери ей случалось перелезать через доски и кирпичи, ходить по немощеным улицам и натыкаться на заборы. Но больше всего ее выводил из себя новый дом на бульваре Орнано. Такие здания словно нарочно созданы для шлюх, вроде Нана.

Между тем до нее то и дело доходили слухи о дочери. Ведь всегда найдутся сердобольные люди, которым не терпится сообщить вам неприятную весть. Да, ей рассказали, что Нана бросила своего старика: это был легкомысленный поступок неопытной девчонки. Ей жилось очень хорошо у этого господина: он холил ее и лелеял, и при известной ловкости она могла даже пользоваться у него полной свободой. Но молодость глупа, и Нана сбежала с каким-то юнцом, с кем именно, никто не знал. Было известно лишь одно: как-то вечером, на площади Бастилии, Нана попросила у своего старика три су, чтобы сходить по малой нужде, и тот по сей день ждет свою красотку. В хорошем обществе это называется «смыться по-английски». Другие клялись, что видели Нана в «Зале безумцев» на улице Шапель, где она отплясывала канкан. Тогда Жервеза решила обойти все ближние танцульки. Она не пропускала ни одного публичного бала и заглядывала в каждый танцевальный зал. Купо сопровождал жену. Сперва они только разглядывали прыгавших там девиц. Затем как-то вечером, когда у них были деньги, они сели за столик и выпили вина, просто так, чтобы освежиться, и решили покараулить, не придет ли Нана. Месяц спустя они забыли о дочери и ходили на танцы ради собственной забавы: им приятно было смотреть, как пляшут люди. Они часами сидели, облокотясь на столик, обалдевали от беспрерывного топота и все же не без удовольствия следили своими тусклыми глазами за грошовыми потаскушками, которые крутились в духоте, освещенные красноватым светом ламп.