Том 6. Западня

Жервеза, видно, не расслышала этих слов. Она вновь принялась за мытье; пригнувшись к полу, почти распластавшись, она медленно ползала, точно подбитая лягушка. Вцепившись руками в щетку, она гнала перед собой мутную воду, и черные брызги покрывали даже ее волосы. Теперь оставалось собрать грязную жижу и вылить ее в сточную канаву, а затем ополоснуть пол чистой водой.

Лантье вскоре надоело молчать.

— Знаете, Баденге, — обратился он к Пуассону, повысив голос, — я видел вчера вашего патрона на улице Риволи. Он здорово поистаскался! Впрочем, это не мудрено при его разгульной жизни. Дай бог, чтобы он протянул еще полгода…

Лантье говорил об императоре. Полицейский ответил сухо, не отрывая глаз от работы:

— Будь вы во главе государства, пожалуй, так не разжирели бы.

— Ну, если бы я был на его месте, мой милый, поверьте, дела пошли бы куда лучше, — продолжал Лантье, который сразу принял серьезный вид. — Возьмем, к примеру, его внешнюю политику: она хоть кого выведет из терпения! Попадись мне какой-нибудь толковый журналист, я подсказал бы ему кое-какие мыслишки…

Лантье съел леденцы, выдвинул ящик с мармеладом и, поглощая его, все больше воодушевлялся.

— Все очень просто… — говорил он, размахивая руками, — прежде всего я восстановил бы Польшу и создал крупное скандинавское государство, чтобы держать в страхе северного медведя… Затем из всех мелких германских государств сделал бы одну республику… Что до Англии, то ее нечего бояться: пусть только пикнет, и можно тут же послать сто тысяч солдат в Индию… Дальше, под угрозой оружия, я отправил бы султана в Мекку, а папу в Иерусалим… Что вы на это скажете? Я живо навел бы порядок в Европе. Вот посмотрите, Баденге…

Он взял пять или шесть кусков мармелада.

— Я покончил бы со всеми политическими делами так же быстро, как вот с этим, — сказал он и побросал мармеладины одну за другой в рот.

— У императора иные планы, — заявил полицейский после долгого раздумья.

— Да бросьте вы, — резко прервал его шляпник. — Знаем мы его планы. Вся Европа смеется над нами… Каждый день придворные холуи вытаскивают вашего патрона пьяным из-под стола, где он валяется с великосветскими шлюхами.

Но Пуассон встал со своего места. Он подошел к Лантье и сказал, приложив руку к сердцу:

— Вы оскорбляете меня, Огюст. Спорьте, но не переходите на личности.

Тут в разговор вмешалась Виржини и попросила их замолчать. Все эти споры о Европе у нее в печенках сидят! Ведь надо же, живут приятели дружно, все делят пополам, а вечно грызутся из-за политики! Мужчины еще с минуту что-то недовольно бормотали. Затем полицейский решил показать, что он не сердится, и принес только что законченную крышку от шкатулки, на которой была тщательно вырезана надпись: «Огюсту, на добрую память от друга». Польщенный Лантье откинулся назад и так развалился на диванчике, что чуть не лег на колени Виржини. А муж бесстрастно смотрел на обоих: ничего нельзя было прочесть ни на его грязно-сером лице, ни в оловянных глазах; но время от времени его рыжие щетинистые усы как-то странно шевелились, и это могло бы внушить опасения всякому человеку, менее самоуверенному, чем Лантье.

Негодник Лантье обладал той спокойной наглостью, которая нравится женщинам. Как только Пуассон повернулся спиной, шляпнику пришла забавная мысль чмокнуть Виржини в левый глаз. Обычно он бывал более осторожен; но после споров с приятелем о политике готов был на любой риск, чтобы отыграться на его жене. Этими жадными поцелуями, нахально украденными под носом у Пуассона, он мстил ему за Империю, превратившую Францию в публичный дом. Но на этот раз он забыл о присутствии Жервезы. Она только что насухо вытерла пол и теперь стояла около прилавка в ожидании своих тридцати су. К поцелую Лантье она отнеслась с полным равнодушием, как к поступку вполне естественному и притом не имевшему к ней никакого отношения. Но Виржини, видно, стало неловко. Она с сердцем швырнула деньги на прилавок перед Жервезой. А та даже не протянула руки и продолжала ждать, дрожа от усталости, мокрая и безобразная, как собака, выбравшаяся из сточной канавы.

— Значит, она вам ничего не сказала? — спросила она наконец шляпника.

— Кто это? Ах да, Нана!.. Нет, ничего особенного. Ну и ротик же у плутовки, конфетка, да и только!

И Жервеза ушла, сжимая в руке монеты. Ее стоптанные башмаки чавкали, пищали, как музыкальный ящик, оставляя на тротуаре широкие мокрые следы.