Том 7. Стихотворения

Высока луна господня.
  Тяжко мне.
Истомилась я сегодня
  В тишине.

Ни одна вокруг не лает

  Из подруг.
Скучно, страшно замирает
  Все вокруг.

В ясных улицах так пусто,

  Так мертво.
Не слыхать шагов, ни хруста,
  Ничего.

Землю нюхая

в тревоге,  Жду я бед.
Слабо пахнет по дороге
  Чей-то след.

Никого нигде не будит

  Быстрый шаг.
Жданный путник, кто ж он будет, –
  Друг иль враг?

Под холодною луною

  Я одна.
Нет, невмочь мне, – я завою
  У окна.

Высока луна господня,

  Высока.
Грусть томит меня сегодня
  И тоска.

Просыпайтесь, нарушайте

  Тишину.
Сестры, сестры! войте, лайте
  На луну!

Я не потому выписал здесь это стихотворение, что оно должно сделаться классическим, – что Геката всегда будет и будет всегда женщиной; – что меня и в этом не только уверила, но доказала мне это данная пьеса. Нет, я выписал стихи – как комментарий к первым – «отчего и когда мы голосим» и «зачем и по какому праву мы – поэты». Здесь все ответы.

Я сказал также, что Сологуб принюхивается: да, – в запахах для него и точно начало иных поэм:

Порой повеет запах странный

,Его причины не понять, –
Давно померкший, день туманный
Переживается опять.

и т. д. (ibid., с, 34)

Но никнут гробы в тьме всесильной,
Своих покойников храня,
И воздымают смрад могильный
В святыню праздничного дня.

(с. 68)

Дышу дыханьем ранних рос,
Зарею ландышей невинных;
Вдыхаю влажный запах длинных
Русалочьих волос.

(с. 111)

или

И влажным запахом пустынным
Русалкиных волос.

(с. 112)

Я, конечно, пропускаю все строки об ароматах – где скучно было бы отличать элементы псевдолирического, риторики, или просто-напросто клише от подлинного, нового, нутряного лиризма. Я говорю только о запахе, о нюханье, т. е. о болезненной тоске человека, который осмыслил в себе бывшего зверя и хочет и боится им быть, и знает, что не может не быть. После всего сказанного вы не ждете, конечно, что я займусь еще подыскиванием для нашей кардинальной пьесы

Мы плененные звери
каких-нибудь аллегорий.

Хотите – пусть это будут люди, хотите – поэты, хотите – мы перед революцией. Для меня это просто звери, и выстраданные звери.

Я говорил выше о философичности Сологуба и о невозможности для него быть непосредственным, но читатель не заподозрит меня, я думаю, в том, чтобы я хотел навязать его поэтической индивидуальности рассудочность, интеллектуальность.

Напротив, Сологуб эмоционален, даже более – он сенсуален, только его сенсуальность осложнена и как бы даже пригнетена его мистической мечтой – самая мечта его лирики преступна: это Иокаста, оплодотворенная ею же рожденным Эдипом.

Любовь Сологуба похотлива и нежна, но в ней чувствуется что-то гиенье, что-то почти карамазовское, какая-то всегдашняя близость преступления. Где-то высоко караулит Смерть: и все равно Ей – колыбельку или брачное ложе:

Отчетливо и тонко
Я вижу каждый волосок

;Я слышу звонкий голосок
Погибшего ребенка.

Она стонала над водой,

Когда ее любовник бросил,
Ее любовник молодой
На шею камень ей повесил.

(с. 111)

Кто с ними был хоть раз,
Тот их не станет трогать.
Сверкнет зеленый глаз,
Царапнет быстрый коготь.

Прикинется котом

Испуганная нежить,
А что она потом
Затеет? Мучить? Нежить?

(с. 137)

Помните вы эту «Тихую колыбельную»? (с. 37 сл.). Вся из хореев, усеченных на конце нежно открытой рифмой. На ли, ю, ду, на, да, изредка динькающей – день – тень, сон – лен или узкой шепотной – свет – нет.

Сколько в этой элегии чего-то истомленного, придушенного, еле шепчущего, жутко-невыразимо-лунного: