Томъ девятый. Передвинутыя души, — Кругомъ Петербурга

Дѣвицъ множество, всѣхъ сортовъ и всѣхъ профессій. И какъ всегда, поражаютъ лица блѣдныя, истощенныя и все же красивыя, ибо среди петербургскихъ работницъ много красивыхъ. На улицахъ столицы смѣшались выходцы всѣхъ племенъ и всѣхъ областей. И возникаетъ новая раса, полуголодная, анемичная, но съ тонко очерченнымъ лицомъ, съ большими вдумчивыми глазами.

Вотъ портнихи, конторщицы, горничныя. Ихъ легко различать по рукамъ. Ибо у портнихъ руки тонкія, бѣлыя, а пальцы жесткіе, а у кухарокъ и горничныхъ руки грязныя, крѣпкія и пальцы красные.

Мальчишки шныряютъ кругомъ. Вотъ этотъ, пожалуй, карманникъ. Онъ наткнулся на сосѣда, какъ будто невзначай, разставилъ руки и отскочилъ въ сторону. Два слесаря протискиваются мимо. У нихъ руки въ рубцахъ; сажа и масло плохо отмыты съ лица. Вотъ прошелъ парикмахеръ и гордо пронесъ художественно изваянный проборъ. А сзади прошелъ молодой малый въ рыжемъ парикѣ несообразнаго вида. Это послѣдніе отзвуки старинныхъ святочныхъ харь и веселыхъ переодѣваній.

Солдаты, солдаты всѣхъ цвѣтовъ, всѣхъ званій и всѣхъ родовъ оружія. Вотъ двое въ бѣлыхъ мундирахъ, какъ будто австрійцы; бравый гвардеецъ съ расшитымъ воротникомъ, матросы въ шинеляхъ, лейбъ-конвоецъ въ аломъ бешметѣ, горбоносый, бритоголовый, съ огромнымъ кинжаломъ. Уже цѣлый часъ онъ стоитъ у вѣшалки и глазами выбираетъ себѣ даму по вкусу. Старый жандармъ, очень веселый и совершенно лысый. Вотъ это пѣхота. Одинъ, проходя мимо, задѣлъ меня ножнами тесака и тотчасъ же обернулся и вѣжливо извинился. Ибо это только нижніе чины. Ихъ здѣсь собралось тысячи три или больше. Всѣ они трезвы и вѣжливы. И нѣтъ между ними ни одного Коваленскаго…

Справа доносится музыка. Туда надо идти, тамъ главное зрѣлище Народнаго дома. Ради него сюда набились эти десятки тысячъ людей.

Открытая сцена, между двухъ старыхъ занавѣсокъ, какъ будто альковъ. На сценѣ фокусникъ. Онъ ловитъ бутылки, перебрасываетъ мячи… Клоуны, еще, клоуны… Издали видны только ихъ преувеличенныя улыбки, бѣлыя маски, обсыпанныя мукой. Они ржутъ, какъ лошади, и пинаются ногами. Но публика благодарна и за это развлеченіе. Она радуется каждому жесту, каждому новому движенію… «Бисъ, бисъ, браво!»..

Вотъ маленькій мальчикъ, въ красныхъ сапожкахъ и, увы, въ синихъ очкахъ, сидитъ на плечахъ у отца и рукоплещетъ изо всей силы. А рядомъ другой подпрыгиваетъ вверхъ, чтобы уловить глазами хотя край цвѣтного камзола на этой заманчивой сценѣ.

Въ его глазахъ свѣтится голодъ, зрительный голодъ…

Покорная, наивная толпа, какая она большая и какая безпомощная. Какъ мало она проситъ и какъ скупо мы даемъ! Все самое дешевое, плохое, бракованное. Даже въ томъ театральномъ залѣ, съ ложами и платными креслами, по праздникамъ, когда больше народа, какъ будто нарочно поютъ артисты похуже, побезголосѣе.

Вмѣсто хлѣба камень, вмѣсто зрѣлища балаганъ и вмѣсто здоровья холера, и мясо подъ праздникъ стало дороже на три копейки съ фунта, а заработки тѣ же.

Вотъ наши святки!.. Собрали сюда двадцатитысячную человѣческую массу и показываютъ ей клоуновъ, и то не всѣмъ видно. 22,800 гривенниковъ — это 2,280 р. за одинъ вечеръ. Хотя бы за эти деньги устроили кинематографъ, яркій, большой, оживленный…

Лѣтъ десять тому назадъ на этихъ открытыхъ сценахъ паяцы выходили въ пейсахъ и съ наклеенными носами, и ломались «подъ старыхъ евреевъ», и подъ армянъ, и подъ чухонцевъ, предвосхищая стиль и манеру Пуришкевича. Теперь этого не видно. Спасибо и за то.

Самое ужасное, чѣмъ страдаетъ Россія, это — отсутствіе совмѣстнаго веселья. Какъ будто весь народъ носитъ въ своей душѣ сѣрый трауръ, предчувствіе голода, боязнь кары Божьей. Въ деревняхъ этотъ трауръ прерывается водкой; въ большихъ городахъ возникла жажда зрѣлищъ, но гдѣ взять живой воды, чтобъ утолить эту жажду?

Русскій городъ для «простого народа» это — духовная пустыня. А если мы возьмемся устроить народный праздникъ, такъ выйдетъ обязательно Ходынка.

22,800 зрителей. Древніе эллины построили бы здѣсь огромный амфитеатръ и разсадили бы толпу по мраморнымъ ступенямъ, и на овальной аренѣ актеры на высокихъ котурнахъ играли бы трагедію Эсхила, и эти десятки тысячъ людей сливались бы вмѣстѣ въ одномъ страстномъ порывѣ, и человѣческое стадо стало бы народомъ, спаяннымъ духовно.

Мы можемъ устроить только загонъ для скота, какую-то чудовищную баню, откуда выйдешь на морозъ и схватишь простуду…

Пыль стоитъ надъ толпой, дымъ махорки, кислая копоть. Отъ каждой лампы тянется свѣтлый снопъ лучей, какъ будто въ туманѣ.

А зрители подходятъ безъ конца. Толпа становится тѣснѣе и тѣснѣе. Передніе ряды колышутся, какъ волны, и разбиваются о сцену. Сцена трещитъ.

Больше нѣтъ мѣста и нечѣмъ дышать. Это восьмой кругъ Дантова ада. Даже электричество тускнѣетъ.

Вотъ какая-то старуха гнется впередъ и чуть не падаетъ.

Что это — дремота или обморокъ?