Том I

Подобное с вами положение – непрекратившихся встреч, возобновляющихся ежедневно (и всегда, как только мне захочется), внутреннего сдерживанья и нераспускания, посторонних отвлекающих удовольствий – являлось для меня единственно-доступным убежищем, наиболее от вас далеким отходом, и всякие следующие шаги оказались бы невыносимо-тяжелыми или меня бы окончательно освободили, чего я никак не хотел, да, вероятно, и не мог бы достигнуть и что, по-видимому, считал преждевременным. Зато отступив на эту – и при вас удаленную – «выгодную позицию», я научился хладнокровно и как бы со стороны обозревать всё происходящее с вами и со мной, и даже при вспышках отчаянья, ставших теперь ослабленными и редкими, я научился с любопытством отыскивать признаки падения любовной моей горячки, подтверждающие, насколько уменьшилось беспримерное ваше всемогущество. Среди них были внешние, мелкие, еле различимые, вроде того, например, что раньше из-за холода или дождя я засовывал правую руку в карман, желая с вами поздороваться теплой, сухой, ощутительно-приятной рукой, теперь же я – и вовсе ненамеренно – об этом совершенно забывал. Появились и другие, существенные, внутренние признаки – что не так беспокойно, как прежде, меня к вам тянет в вашем отсутствии, а при вас обычно-праздничное состояние немедленно превращается в прохладное, будничное, и меня притягивают случайные новые «друзья», что мне нравятся также и женщины иного облика, нежели вы, что с вами вдвоем я порою для развлечения жду Шуриного прихода и только себе в этом не посмею признаться, боясь по-суеверному умышленно «накликать беду». Правда, и любовных моих остатков хватает на внезапные вспышки отчаяния (пускай ослабленного и редкого), на понимание, лицемерно от себя скрываемое, вашей прежней для меня исключительности, на то, чтобы к вам вернуться по первому вашему зову. Впрочем, одно недавнее происшествие укрепило суровую мою «позицию»: я встретил «прекрасную иностранку», о которой вам так много рассказывал и которая задолго до вас безжалостно и намеренно-грубо меня мучила, и вдруг я понял по ней, какою увижу вас, разлюбленную, как безвозвратно в вас потускнеет всё мне казавшееся до страха, до горечи ослепляющим, как неминуемо, по-трезвому, уничтожится умиленная моя снисходительность к вашим явным – наружным и душевным – недостаткам. Увидеть по-иному – неоспоримая потеря любви, – и вот наглядная возможность вас по-иному увидеть меня приблизила к такой, всё же сбывающейся потере любви и еще усилила неполную и злобную мою независимость. Я с легкостью замалчивал ревнивые обиды, происшедшую во мне перемену, и вы, смутно ее угадывая, по-странному недовольная и взволнованная, всё более при мне смягчались, и только нелепая ваша поглощенность задорной, незаконченной игрой, очевидно, вами тоже несознанная или преуменьшенная, мешала восстановлению естественного у нас любовного доверия и связанности.