Том I

Мы все – и больше других, разумеется, вы и Рита – оживились и как-то подтянулись из-за появления нового человека. Правда, вы быстро освоились, решили, что достаточно ему нравитесь, и нашли верный с ним тон постоянного легкого поддразнивания, ободряюще-вежливых улыбок, какого-то принужденного смеха из-за любых незначительных фраз. Вы настолько перестали его стесняться, что даже раскричались на бедного Бобку, когда он, подражая Марк-Осиповичу, вытащил коротенькую черную трубочку и начал методическими движениями выбивать из нее пепел. Ваши слова мне показались несоразмерно-резкими, но такие резкие ваши выпады против кого угодно другого не только не возмущают меня, но даже несколько радуют: ими подчеркивается внимательная ваша деликатность со мной. Впрочем, обычно вы с людьми благоразумно-осторожны и милы, и лишь в том особом состоянии, когда вы уходите или хотите уйти от недавно близкого вам человека, вы как-то безудержно-раздражительны и каждую минуту ищете, к чему бы придраться, чем бы окончательно доканать, словно вы избавились от ненужного долгого гнета и с мстительной, не дающей отдыха жестокостью преследуете дерзкого обидчика. Тогда вы бываете несправедливой и непоследовательной, точно слепая, и вас нельзя умилостивить ни молчаливой выдержкой, ни – тем более – ответным сопротивлением: в обоих случаях вы доводите свою жертву до последней унизительной беспомощности. Так поступали вы прежде со мной, в незабываемо-печальное «Бобкино время», и такая же с ним вы теперь – и покуда вы с ним такая, он для меня безопасен и приятен. Вы безжалостно на него обрушились из-за глупой и безобидной мелочи («Неужели вам, Бобка, не стыдно быть всегда и во всем непременно у кого-нибудь на поводу»), он выслушал вас, не возражая, с испуганно-округленными глазами, и покорно положил несчастную свою трубочку в карман, а я, уверенно забронированный от возможного вашего гнева и словно бы чем-то распоряжаясь, словно будучи в силах вам что-то предписывать, попробовал смягчить нападение и действительно обратил его в шутку. Вы понятливо со мной переглянулись – что Бобка жалок и надо его щадить (как я когда-то ненавидел подобные переглядывания обо мне) – и затем, открыто еще не признав чрезмерной своей резкости и неправоты, начали Бобке заглаживающе-суетливо предлагать сахар для кофе, пирожные, папиросы, спички. От этого сразу же водворилась давно знакомая нам «атмосфера доброты» – и каждого из нас к другому, и к собеседникам, и ответной их доброты: меня всегда удивляет, как это естественно-любовное свойство немедленно передается людям, едва прикоснувшимся к чужой любви, и как от малейшего отблеска чужой любви все кругом вдруг улыбаются и молодеют. У меня же с вами такая «атмосфера доброты» является тем, что дает непрерывную сладкую удовлетворенность, что возвышает в наших глазах и нас самих, и столь облагораживающую нашу связанность, из-за чего мы особенно стремимся непременно ее сохранить: это постоянно-умиленное, близкое к чувственности и до чувственности нередко доводящее неизъяснимое душевное дрожание прочнее скрепляет наш союз, чем нежные объятия и всякие примирительные выяснения, хотя ими подобная доброта и устанавливается, и в них, вероятно, нуждается, чтобы не стать отвлеченной, не выдохнуться и не застыть. Ее присутствие, степень и сила – для меня безошибочный измеритель, точнейший «барометр» наших отношений, неуловимого последнего их оттенка, и пока она сохраняется, я нисколько не боюсь недомолвок, всего у нас недосказанного и случайного.

Вот и вчера произошла маленькая недомолвка, о которой мы даже не говорили, но у меня нет желания вас расспрашивать, и я до странности уверен и спокоен. Это было, когда Марк Осипович пригласил нас покутить на Монмартре. Вы, улыбнувшись, отрицательно покачали головой и заявили о своей усталости, Рита вспомнила, что должна рано вставать, но Шура не захотел отказаться от дарового угощения и веселья и нашел выход – отправиться без дам, – предложив Бобке проводить их домой. Вы тотчас же за это ухватились:

– В самом деле, господа, вам не мешает немного развлечься, а то вы с нами совсем закиснете.

Я каждый раз бываю как-то задет, когда вы меня уговариваете – хотя бы в шутку – повеселиться без вас, за кем-нибудь поухаживать, куда-нибудь ненадолго уехать, точно этим неопровержимо доказывается, что вам безразлична моя верность, что вы от меня устали, что я вам могу быть в тягость. Я тогда поневоле сравниваю подобное ваше безразличие и мой страх, если я один, а вы не одна, да еще с предполагаемым соперником: из всего Шуриного плана мне стало ясно, что вы будете с Бобкой, и я уже начал смутно тревожиться, но вы, как обычно в хорошие наши дни, мгновенно ощутили мою тревогу и постарались ее рассеять. Нагнувшись ко мне и покраснев, вы по-сообщнически тихо сказали, с неожиданной циничной шутливостью:

– Ну вы-то знаете, мой друг, что сегодня ничего не можете потерять. И потом, не вечно же со мною нянчиться. Надо подумать и о своей пользе. Быть может, именно с Марк-Осиповичем у вас когда-нибудь что-либо и выйдет.