Том I

Людям, похожим на меня, следовало бы родиться богатыми и совсем не думать о деньгах – нельзя безнаказанно совмещать возвышающую умственную напряженность и мертвящую расторопность, неизбежную в самостоятельных делах и на службе в конторе или на заводе: единственное у нас спасение – как-либо применить душевную нашу деятельность, но к этому я бесконечно неприспособлен. Шура же приспособляется мгновенно, он из доступного выбирает самое выгодное, хотя по-своему щепетильно-порядочен и лишь слегка прижимист от врожденной «буржуазной» дальновидности: мы не раз уже с вами возмущались, почему он не может Рите помочь, хотя она порой и выбивается из сил. Для правильного о нем суждения это, пожалуй, и не существенно: у него несомненное чувство долга, однако Рита ему не жена, вероятно, он вовсе ее не любит, а просто всё у них так сложилось, как Шуре удобно, он нужен (а не она ему), и он снисходительно принимает ее любовь. У него, как у многих, из-за войны и беженства затянувшаяся, ему не свойственная холостая жизнь, и Рита – его случайная безответственная холостяцкая связь. Мне также не представляется унизительной его давняя служба в русском дорогом ресторане, его вынужденная лакейская работа – он это делает благодушно и не заискивая, и хотя я по легкомыслию иногда о Рите и Шуре злословлю и однажды назвал их «ресторанной парой», чем даже вызвал громкий ваш смех, но я нисколько не разделяю эмигрантско-труженического снобизма, почему-то презирающего «гарсонов» и «дансеров», и наперед одобрительно приветствую достаточно ясную Шурину судьбу: он скопит деньги, станет хозяином и отлично поведет не слишком сложное свое предприятие. Как и у некоторых других военных, эта наполовину вынужденная «штатская» цель не мешает ему видеть в особом ореоле корпус, училище, полк, свое честное и скромное офицерское прошлое, казарменных и окопных своих солдат и к ним – насколько я себе представляю – несомненную требовательность и о них безупречную хозяйственную заботливость. У меня же именно в практических целях всё как-то неимоверно иначе: я стараюсь, пока это возможно, не думать о деньгах и к ним не стремиться, и мне легче отказаться от всего, что они дают, чем их доставать – с невыразимым отвращением и скукой. Правда, если деньги приходят к концу, у меня появляется случайный первый толчок, деловая «идея», необходимая цепкость, упорство и везение, я даже вхожу в какой-то игровой азарт, но с первым заработком этот азарт остывает, а теперь и такой «изворотливости отчаяния» у меня нет, и, кажется, нескоро она появится, хотя время тревожиться давно подошло, и я кое-как растягиваю последние сотни. К счастью, в хорошие обеспеченные дни я уплатил вперед за комнату, даже за еду в ресторане, заказал себе костюмы и купил множество нужных мелочей – если только заводятся деньги, я боязливо предусмотрителен и с ними обращаюсь благоразумно, – и вот, всем этим запасшись, я могу еще вести полубуржуазную бездельническую жизнь, которой никогда не ведут ни Шура, ни Рита, несмотря на то, что они во много раз обеспеченнее меня. Нередко я и сам удивляюсь этой странной видимости благополучия, этому долгому чуду ненаступающей или скрываемой нищеты: у меня случайно, без всяких стараний и хитрости, сравнительно легкая колея и куда более легкое прошлое, чем, например, у тех же Риты и Шуры – к моему удивлению (впрочем, удивление относится только к Шуре), они оба и были и остались в чем-то бесспорно и неизмеримо меня жертвеннее. В конце концов, я эгоистически живу для своей любви и для глухо-замкнутого любовного своего творчества, и в такой самонадеянной замкнутости, в таком нежелании преодолеть горделивую упрямую свою отгороженность есть какая-то неправедность, какая-то возмутительная моя слабость. Ведь из-за этого вы зависите от Сергея Н., не сделаетесь, не можете сделаться моей женой: для нас обоих одинаково немыслимо быть во всем обязанными влюбленному в вас человеку, мы оба одинаково молчим о главном – о моей беспечности, о неизвестном нашем будущем, – и мне стыдно, что вы меня ни разу не упрекнули. Правда, отчасти я бездельничаю, чтобы дольше с вами оставаться, и вами же наполнено нелепое мое «творчество для себя», но какой вам от всего этого прок, и кому не покажется зловещим такое бесцельно-уединенное, глухое, безотрадное творчество: даже и вы, ко мне пленительно-добрая и меня вознесшая необыкновенно высоко, даже и вы смущенно меня выслушиваете, если я, довольный, прихожу после возвышающей «творческой работы» и, как обычно, вам докладываю о времени, проведенном без вас. Вы предпочли бы (конечно, ради меня), чтобы я занимался каким-либо «делом» – тогда было бы оправдано остальное. Но вы считаете, что я взрослый и сам за себя отвечаю, считаете без иронии и без горечи, вы доверчивы ко всякой, хотя бы и напускной у меня твердости и в лучшие, наиболее согласные наши дни готовы умиленно восхищаться моей стойкостью, спокойствием, выдержкой, презрением к возможной удаче и карьере. Всё же такая моя перед вами неправота меня лишает какой-то дружеской требовательности, какого-то сознания, что мы навсегда с вами вдвоем, я боюсь задумываться над неизбежной у нас переменой, над скорым приездом Сергея Н., и недаром самое навязчивое мое видение – на улице, за книгой, перед сном – всеразрешающая деловая победа. В противоположность нам у Шуры в отношении Риты – простая, грубая и мужественная ясность: он будет ею распоряжаться, пока захочет, и между ними третьего никогда не появится.