Том I

Шура успел нам рассказать – с особой доверительностью и осведомленностью приказчика о старом покупателе, – что Марк Осипович талантливый инженер и состоит директором парижского отделения большой немецкой технической фирмы, и вы, как всегда, благоразумно заботливая, конечно, подумали о моей пользе. Я мельком признательно вам кивнул, но не скрывая какого-то вопроса, капризно требуя каких-то решительных слов, и вы незаметно для других среди общего разговора произнесли, честно мне глядя в глаза, со всей выразительностью, которая вам доступна:

– Будьте спокойны.

И я сейчас же поверил, оттого что ваши слова были подтверждены чудесным излиянием доброты, безошибочно узнаваемой и мне сразу передающейся. Затем по установленному у нас обычаю мы долго и преувеличенно-трогательно прощались:

– Желаю вам веселиться вовсю.

– Спасибо, а вы хорошенько выспитесь.

– Ну, будьте здоровы.

– И вы тоже. Значит, до завтра.

– Да, и приходите пораньше.

– Good bye.

Эти пустые как будто бы фразы у нас теперь неизбежны – вероятно, чтобы не сразу разойтись, чтобы дать почувствовать тон взаимной заботливости, чтобы просто округлить наше прощание. Нередко для продления умиленности мы без конца случайнейшим людям передаем «сердечные приветы», и многие из таких ваших приветов я принимаю на собственный счет.

Еще когда мы находились в кафе, я предложил поехать в скромный русский ресторанчик – к Шуриному огорчению и недовольству, – ноу него не столь уж неуступчивые иностранно-шикарные вкусы, и водка с привычной закуской достаточно его прельщает. Ресторан был грязный и бедный – нечто вроде стойки или бара у самой улицы, дальше маленькая комната с грубыми столами и стульями, выходящая прямо на кухню и отражающая разнородные кухонные запахи – мы сели в углу и после первых же рюмок, несмотря на собственную разъединенность, словно бы отделились от других, и быстро сделавшееся пьяно-уютно-блаженным, еще недавно скучающее наше состояние неожиданно выразил Шура:

– Господа, вовсе не плохо без бабья.

Пили мы из больших рюмок, величиной едва ли не в полстакана, причем Шура проделывал весь необходимый сложный церемониал, морщился, крякал, сосредоточенно нюхал хлеб, хотя переносил он водку несомненно легко, наоборот, Марк Осипович старался себя держать (как и в любых обстоятельствах) по-джентльмэнски невозмутимо, но было видно, что каждый глоток для него – самое отвратительное лекарство. От водки появился голод, и всё, что мы ели – слипшаяся паюсная икра, тонкие, твердые, жирно-соленые сосиски, крошечные телячьи котлеты с бумажными чехольчиками на худосочных костях, – всё это показалось необыкновенно вкусным и новым. Разговор велся беспорядочный. Помню, еще до водки Марк Осипович заметил, обратившись ко мне одному:

– Странно, Елена Владимировна кажется такой спокойной и так легко выходит из себя.

Я вас охотно защищал, оттого что в кафе вы нападали не на меня, и я поневоле сопоставил простое и теперь неоскорбительное, «нейтральное» замечание Марк-Осиповича с теми нечаянно-обидными вопросами, которыми прежде меня изводили мои приятели – почему вы ко мне придираетесь или явно со мной скучаете, не поссорились ли мы и часто ли ссоримся, чем я вас обидел и не очень ли вы злая: им я тогда и не пытался объяснить, какой вы бываете заботливо-доброй, боясь их недоверия и насмешек, а главное, того, что вся ваша милая внимательность вдруг обратится на кого-либо из них, боясь ваших, им предназначенных улыбок и нестерпимых для моего самолюбия их наблюдений и сведений, мне еще неизвестных.