Том I

Вы меня до крайности удивили, принужденно-шутливо рассказав, как накануне вечером Бобка – хотя к вам и ближе – настойчиво предложил сначала проводить Риту, чтобы с вами остаться вдвоем, и как он, очутившись вдвоем, попросту взял у вас деньги взаймы. Мне тогда захотелось узнать, не задалживался ли он и раньше, и меня еще более поразил ваш неожиданный, смущенный ответ: вы, покраснев, но со свойственным вам бесстрашием, признались, что в любовное ваше время он брал без отдачи, сколько вы могли давать – на совместные выходы, на карты и на костюмы. Я от неподготовленности растерялся, забыл о назначенной себе выдержке, и на меня стремительно налетело прежнее постоянное нетерпимо-ревнивое негодование из-за всей кричащей несправедливости вашего выбора и тогдашнего непонятного ко мне пренебрежения, но, несмотря на этот болезненный приступ ревности, я невольно оценил вашу обычную со мной прямоту и подумал, что после стольких изолгавшихся женщин немногие правдивые – даже мучающие и безжалостные – словно твердая почва после моря и что таких женщин особенно трудно заменить. С неменьшим бесстрашием вы сами установили всю видимую двусмысленность обидного вашего «романа», всю нелепость того, что вы, еще молодая и привлекательная, как будто бы содержали слишком юного своего друга – а разве Бобка не мальчик по сравнению с вами. Я решил вас добить настойчиво-осуждающим молчанием, и это ошеломительно на вас повлияло – по крайней мере, вы начали, сбиваясь и путаясь, защищаться:

– Мне почему-то казалось, что отношения у нас внутренно-честные. Но я знаю, какой он опасный «блефер», как близок иногда, ради глупого тщеславия, к авантюре. Достаточно видеть его церемонные поклоны. Ведь тогда на него смотрят, им заняты, можно порисоваться, и ему действительно представляется, что он – важный.

Я сразу понял, насколько для вас убедителен основной ваш довод о внутренней честности и что слова об авантюре и блефе вы произнесли в угоду беспристрастию или же моему осуждению – и мне вдруг захотелось поступить с вами как-то по-доброму, вас окончательно успокоить и уверить в Бобкиной чистоте. Я незаметно увлекся собственным пылким великодушием и чуть ли не восторженно преодолел старинную глухую свою злопамятность, возникшую еще в Бланвиле после первых оскорбительных подозрений и теперь подкрепленную внезапным новым открытием, что вы, мне в то время недоступная, Бобке «платили за любовь», да и сейчас ему дарите, а не одалживаете – все это я мгновенно отбросил и стал Бобку намеренно оправдывать: по-видимому, если нам плохо, мы пытаемся, как умеем, восстановить душевное свое равновесие, и один из бесчисленных способов – проявление сердечной доброты, хотя бы и посторонней тому, из-за чего нам плохо. Впрочем была и другая причина моего за Бобку заступничества: у меня давнее правило не говорить о соперниках дурно (всё равно, о настоящих или о предполагаемых) – отчасти из спортивности, отчасти из гордости, – и потом я неизменно поддерживаю вашу уверенность в данном успехе, не без расчетливости, чтобы вы не захотели себе наглядно успех доказать. И однако, утверждая, что Бобка не сомневается в своем обогащении, его непрерывно видит и точно себе представляет и что он естественно отмахивается от позорно-безденежного «сегодня» и блаженно погружен в «завтра», когда перед вами «отреваншируется» (и значит, он добросовестно брал в долг и вы его не содержали), всё это вам утверждая, я не переставал быть искренним, а разнородные причины, меня приведшие к доброжелательной искренности, лишь временно устранили мое злопамятное и мстительное пристрастие. Я мог бы еще добавить одно свое, тоже невыдуманное мнение (для Бобки нелестное, но подтверждающее его слепую устремленность к богатству) – что он, по-моему, из числа тех людей, которым скучно без шальной расточительности, без легкой возможности тратить и угощать, и которые наивно убеждены, будто лишь такова их роль и будто ничего другого они не стоют (в сущности, признак необычайной их скромности), – но и это невысказанное мнение Бобку в корыстности с вами не обвиняло и, напротив, совершенно его оправдывало, и потому, вероятно, было у меня в голове простое, беспримесное сочувствие и согласие, из-за чего вы благодарно ко мне прижались.